Жена Гоголя и другие истории - Томмазо Ландольфи

23 декабря

Должно быть, он уже прочел мою записку. Интересно, что он теперь обо мне подумает? Что скажет? Как поведет себя? Ох, скорей бы вечер, скорей бы увидеть его!

23 декабря

Я наконец решился сказать ей обо всем. Она весь вечер не поднимала глаз, и я долго не знал, как привлечь к себе внимание; к счастью, мы на минутку остались одни.

— Вы никогда не гуляете?

— Гуляю, — еле слышно ответила она после долгого колебания и упорно глядя в землю. — Иногда, с подругами.

— А одна?

— И одна.

Слова ей явно давались с трудом.

— Когда же?

Молчание.

— В котором часу то есть?

— Около пяти.

— Здесь, поблизости?

— Д-да... конечно, где же еще?

Итак, завтра... (Если придет.)

Я подумал, что смог бы навестить жену, поглядеть на детей, сделав вид, будто ничего не произошло. Она ведь ничего не знает о моих планах, так что ничего страшного. Пожалуй, стоит попробовать.

24 декабря

Сегодня.

24 декабря

Я прождал ее полчаса; наконец она вышла. Одна. Я дал ей отойти на приличное расстояние, потом догнал.

— Ну так что? — обратился я к ней чуть слышно каким-то надтреснутым голосом, в котором слышалась вся моя робость, подавляемая усилием воли. — Так что? Вы позволите вас сопровождать?

Она на мгновение остановилась, и первая вспышка этих глаз была предназначена не мне, а окружающему: не видит ли кто нас. Потом двинулась снова вперед, еле заметным кивком указав мне направление. Смущенный, терзаемый сомнениями, верно ли истолковал этот жест, я последовал за ней на некотором удалении. В красном отсвете заката я чувствовал себя каким-то жалким, ничтожным, убогим. Ее быстрая походка отличалась неуловимой грацией: если судить по ее старшей сестре — ведь, говорят, старшие сестры пролагают путь младшим, — она, Р., через несколько лет превратится в настоящую красавицу (не то чтобы старшая красива, но у нее, во всяком случае, более цветущий вид, а младшей этого и не хватает).

Она направилась к подземному переходу железной дороги, такому низкому, что пришлось ей нагнуться, но это получилось у нее неожиданно легко и ловко. Выйдя на широкую улицу за путями, она встала на остановке автобуса в сторону города. Я до сих пор пребывал в нерешительности и остановился поодаль от нее, так, словно бы мы не знакомы. Подошел автобус, мы сели, но она и тут на меня не смотрела: должно быть, рядом был кто-то из знакомых. Было уже совсем темно; в автобусе зажглись тусклые лампочки; на душе у меня было гнусно.

Она вышла в центре на слабо освещенной площади, я за ней, и только теперь она повернулась ко мне; ее взгляд меня поразил: какой-то странный и угрюмый.

— Ну, и чего же вам надо?

— Ничего, — опрометчиво выпалил я и тут же спохватился. — Хотя нет, мне надо с вами поговорить. Давайте куда-нибудь зайдем.

— Хорошо...

Низко нагнув голову, не глядя на нее больше, я ринулся к ближайшему кафе, и — бывают же совпадения! — это оказалось как раз то зеленое кафе, где я несколько дней назад готовился насладиться вожделенной свободой.

Молодая парочка стояла возле блестящего музыкального автомата и, бросая монетки по пятьдесят и сто лир, извлекала оттуда томные, осатанелые, душераздирающие, непонятные, таинственные или оглушительные звуки. Возможно, они и определили несколько необычный тон нашего разговора. Передаю его так, как запомнил.

— Так что вам надо?

— Ничего, я же вам сказал. Все.

— Все! — как-то рассеянно повторила она. — Но ведь у вас двое маленьких детей. И вы, кажется, любите жену?

— Да, конечно.

— Я написала вам, и потому вы решили... Но это не так! А если и так, то это касается только меня.

— Ну хорошо, а что, если мы отбросим в сторону это умничанье? Я знаю, вы умная, меня поймете. К тому же и я могу вас спросить, чего вам от меня надо.

— Вот как, и вы полагаете, что мы к чему-нибудь придем, играя в эту игру?

В какой-то мере этот разговор был для нее мучителен. Да нет, не в какой-то мере, а просто мучителен. Я понял это по тому, как упорно она не поднимала глаз: ни одна черная вспышка не озарила, не обогрела меня.

— Ты права, Россана. Извини, что обращаюсь к тебе на «ты», я ведь тебе в отцы гожусь, а может, даже в деды.

— Я знаю, мне все равно.

— И я знаю. — Я говорил с трудом, задыхаясь как астматик или расчувствовавшийся старик. — Знаю, что тебе все равно... Да, ты права. Я же и позвал тебя, чтобы... Вот я только что тебе сказал: мне ничего не надо и в то же время все — какая глупость, какая бессмысленная фраза! Ты можешь подумать, что мне действительно надо все, но это не так: мне не надо ничего, а это беспредельно много, я еще никогда и ничего так сильно не желал... Мне надо, чтоб ты была счастлива или на худой конец не была несчастна. Понимаешь?

Я запутался, заблудился в кромешной тьме, меня обуревали самые противоречивые чувства — нежность, жестокость, отеческая любовь и даже похоть, я перестал узнавать себя и был потрясен. И в этот миг произошло чудо. Ее упрямо опущенные глаза вдруг поднялись, вспыхнули, но, против обыкновения, эта вспышка не угасла тут же. Она смотрела на меня, и в глазах не было ни тени, ни единого облачка, под этим взглядом я словно окаменел со всеми своими порочными терзаниями. Она спросила:

— Вы меня любите?

И я, я, который всегда мог ответить на любой вопрос и выбраться из любых, самых опасных ловушек, тут не знал, что ответить, и только смотрел на нее смущенно, подавленно. Я должен был предвидеть этот вопрос, может быть, даже менее невинный, отчего же я так растерялся, обрек себя на унижение, в котором, изнемогая, била крыльями, трепыхалась моя душа? А ее чистый взгляд проник мне внутрь и расползался там, разливая вокруг жгучий стыд и отчаяние...

— Вы меня любите? — повторила она. — Только это имеет значение, а все наши разговоры — чепуха. Вы любите меня?

Увы, я никого не люблю (а может, это ложь?), так что же, что мне ответить? Я наконец выдавил из себя:

— Да, конечно, но... Вообще-то я хотел... — (Бессвязные, гнусные слова!)

— Я поняла, — тихо сказала она и повторила, срываясь на крик: — Я поняла! — (От ее крика я... Что я? Кто я?) — Да, я поняла, вы хотите, чтобы сердце мое, чтобы душа моя не... Незавидную роль вы себе выбрали. — И судорожно засмеялась. — Вы не хотите, чтоб я... словом, чтоб не обольщалась. Хорошо, будьте спокойны, не бойтесь за меня, ступайте. Уходите же!

Она судорожно смеялась. Или плакала?

25 декабря

Рождество! Притихшее, белесое, поблекшее море, на улицах до сих пор странная тишина. Рождество тревоги и стыда. А они там, в своем обшарпанном доме... И что из этого следует? Не знаю. Говоря: они там, я не имею в виду, что они там без меня (быть может, это как раз благо).

Деньги у меня все вышли, ну да ничего, перебьюсь. К примеру, заложу что-нибудь. И Рождество тут ни при чем, это праздник семейный и детский. Стало быть, ко мне не относится. Тем хуже! Для меня Рождество лишь бесконечная, несносная, гнетущая полоса помех, да к тому же еще эти обряды, совершенно не затрагивающие душу. Пустяки, конечно. И тем не менее...

Сегодня ночью я решил, что мне делать, и в свое время, очень скоро, сделаю это.

Напротив их дома — швейная мастерская; там работают двое мужчин и девушка. Работают без перерыва, выходных, праздников — всегда. Девушка — просто прелесть, миниатюрная, руки маленькие, нежные, но такие неутомимые; она почти никогда не поднимает головы от шитья, но если уж бросит рассеянный взгляд в окно, то я вижу, как ее огромные удивленные темно-голубые глаза отливают восточным жемчугом; колени всегда сдвинуты, и на них лежит ткань, однако даже под тканью угадываются стройные ножки. Эта девушка — одна из тех, чьи права не гарантированы конституцией: добрая, скромная, спокойная, работящая (ну прямо-таки из мелодрамы), — разумеется, не удостоилась такой чести. Сколько раз наблюдали мы с балкона за ней и за тем, что делается в мастерской. Так вот теперь я решил под каким-нибудь предлогом зайти в эту мастерскую и оттуда понаблюдать за моим бывшим домом, за моей женой. Что из этого получится, какой мне с этого прок, почему я избрал этот окольный путь — лучше не спрашивайте! А, с другой стороны, может, жена — только предлог и я стремлюсь туда из-за девушки? Ну и что, кому какое дело.

Теперь надо только дождаться назначенного часа (три пополудни — я сам так решил, даже не знаю почему). Сижу и жду. Как бы мне убить это время?

26 декабря

Вблизи девушка оказалась не такой уж красивой: щеки несколько одутловаты, припухлы и кожа какая-то несвежая, видимо от долгого пребывания в закрытом помещении, можно даже сказать, увядшая — там, где она увядает раньше всего. Я сказал, что хочу сшить себе костюм, и нарочито долго обсуждал фасон, придирчиво рассматривал образцы тканей, а сам все косился на балкон напротив.

За стеклами никого не было видно. Потом промелькнула дочка. Наконец, когда я уже не знал, как продлить разговор с главным закройщиком, показалась жена и села прямо перед балконной дверью. На такую удачу я и не надеялся. В руке она держала листок, скорее всего, села, чтобы прочесть письмо.