Жена Гоголя и другие истории - Томмазо Ландольфи

И я сказал: «Пойду куплю сигарет и вернусь». Ушел и не вернулся, больше не хочу возвращаться. Бросаю их на произвол судьбы — моих обожаемых малюток, мою обожаемую женушку, не хочу возвращаться, не могу больше. Не хочу... И тогда не хотел, и сейчас не хочу. Что это значит? А то, что, если мое нежелание со временем ослабеет, невозможность не станет от этого менее невозможной. Скажем так: я не должен возвращаться, поскольку мое возвращение принесет им одни несчастья. Об этом мы еще поговорим. Хотя нет, не будем об этом больше говорить.

Я ушел, и весь мир открылся мне не только своими привлекательными, но и угрожающими сторонами. Мир без моих родных! Так как я был тверд в своем решении, следовало немедленно, не откладывая, начать привыкать к этому новому миру, надо было от чего-то оттолкнуться, иначе неизвестно, чем обернется для меня первая же ночь? В душе уже зародились первые сомнения относительно практического осуществления моих планов: куда идти, с чего начать, что делать? По правде говоря, меня всегда смущали возможные материальные последствия моих поступков, или, как бы это получше выразиться, мне никогда не удавалось увязать в один узел возникающие в голове планы и конкретные действия. Вот и сейчас я чувствовал, что одной моей решимости недостаточно: чтобы планы стали реальностью, решимость должна подкрепляться чем-то конкретным. А чем? На этот счет у меня было самое туманное представление, а проще говоря — вовсе никакого. Ну и пускай, сказал я себе, положись на случай, и завтра утром ты, может быть, проснешься другим человеком из другого мира.

Первой моей мыслью было отправиться в «Клуб для приезжих», там играют на деньги, мне это подходит по двум причинам: во-первых, игра оглушает и отвлекает, а во-вторых, хотя у меня пока не было случая над этим задуматься, но понаслышке я знаю, что деньги — начало всех начал. Однако, зайдя в кафе и подсчитав свои ресурсы, я обнаружил, что они не превышают тридцати двух тысяч лир — сумма, явно недостаточная для большой игры (в упомянутом клубе играют именно так). Зато тридцати двух тысяч лир хватит на что-нибудь другое, например на женщину. Конечно, не самого высокого класса, но это не столь важно. Отличная мысль, вот теперь-то и проверим, действительно ли я... или все-таки... Да, женщина — это хорошо, но как ее заполучить?..

Разве этот город не создан для того, чтобы пускаться во все тяжкие? Видно, время неподходящее, по крайней мере на этих ярко освещенных улицах у всех женщин такой строгий и добропорядочный вид, что даже самый отчаянный искатель приключений не отважится... За стеклами кафе, под ослепительным, как в операционной, сиянием неоновых ламп, сидят немногочисленные парочки, и вид у них несколько пришибленный. А где ж еще искать? Может, после ужина станет легче? Час поздний, и я зашел наугад в какую-то тратторию, где оказался единственным посетителем. Подав мне скудный ужин и большую бутылку вина, хозяйка вновь задремала, опершись локтями о стойку.

Выйдя из траттории, я возобновил охоту, если так можно назвать долгое и безрезультатное мотание по всяким закоулкам и злачным местам, ни одно из которых не привлекло моего внимания. Собственно, я искал даже не место, а атмосферу, некий общий дух, безошибочно подсказывающий охотнику на женщин, что он на верном пути. Припомнилось, что две-три женщины на улицах, где я проводил рекогносцировку или же стрелял глазами, смотрели на меня недвусмысленно, и я отвечал им тем же. Попадись мне сейчас такая, я, быть может, и решился бы. Но они вдруг куда-то все подевались. В какой-то момент я все же заметил ее, Джинетту, в нерешительности остановившуюся перед закрытой дверью лавчонки. Таких девушек, как Джинетта, я постоянно встречаю в моем автобусе: молоденькая, красивая, отлично сложена, тело гибкое и упругое, не иначе продавщица из центра или что-нибудь в этом роде. Ну что ж, за неимением лучшего почему бы и не перекинуться с нею словечком?

Вообще-то девушки в автобусе все недотроги, а уж Джинетта!.. Она умеет смотреть и не видеть — такой манере позавидовали бы даже герцогини. Вот и на меня она смотрит так, как будто меня нет, как будто я прозрачный, а ведь мы совсем рядом, и она глядит мне прямо в глаза, и я тоже не свожу с нее пристального взгляда: не видит или притворяется? Взгляд у нее такой рассеянный, как некоторые бесцветные голоса, которые заглушает ветер, они не достигают слуха, потому что голос не в состоянии нацелиться на эту мишень. (О таких девушках из автобуса я иногда, в минуты откровенности, рассказываю жене. А ей совсем не по душе мои излияния. Неслыханно, до чего мы, мужчины, наивны: ну как могут женщине, жене, понравиться подобные романтические бредни! Мы-то воображаем, что эти описания — свидетельство нашей безгрешности, но у них на этот счет совсем иное мнение, и, надо заметить, в большинстве случаев они не ошибаются.)

Но вернемся к Джинетте. Она стояла в нерешительности, а я, как хищник, уже было приблизился к ней, прежде смерив ее оценивающим взглядом. В ответ она одарила меня одним из своих отсутствующих взглядов, который мгновенно остудил мой пыл. И слава Богу, потому что минуту спустя из подворотни вышел молодой здоровяк в кожаной куртке и увел Джинетту. А я продолжал слоняться как неприкаянный. Но приближалась полночь — время чудес и безумств, и я решил: теперь или никогда! Пожалуй, удобнее всего нести караул, а затем идти на приступ в одном зеленом кафе (я имею в виду, что там все зеленое: стены, кресла, скатерти на столиках), где мне не раз встречались женщины сомнительного поведения; там я и расположился.

Две-три женщины там действительно были, но, во-первых, не одни, а, во-вторых, по их полусонному виду и не определишь, те ли это дамочки, что мне нужны. Я уж было хотел плюнуть на все, но вдруг вошла она... Да, это уж точно она — в походке, в постукивании каблуков, покачивании бедер, в глазах было что-то такое, что позволяло заключить без всяких сомнений: она — женщина сомнительная. Садиться она не стала — пила стоя. И все оглядывалась по сторонам, видимо выискивая, кому бы себя предложить. Пригласить ее к столику, будет несложно.

Она была черна как ворона; ноги длинные и стройные, хотя немного волосатые. Она уселась, поддернула рукава, и я увидел, что руки у нее тоже волосатые. Небось и все тело такое — и живот, и грудь? Заговорила резким, хрипловатым голосом. Я не знал, что сказать, но она быстро вывела меня из затруднения, заведя разговор о каком-то фильме (мне неизвестном); однако то и дело прерывала свой монолог, барабанила костлявыми пальцами по столу, что-то мурлыкала себе под нос. Меня сковывали мысли о волосатом теле, и я молчал — не то чтобы начисто позабыл о цели своего прихода, нет, мне все еще смутно хотелось чего-то, но от выпитого вина я совсем обмяк, и недавняя лихорадка постепенно сменялась усталостью и отвращением. Наконец она не вытерпела и, откровенно посмотрев на меня, сказала:

— Вот что, дорогой, пора бы уж на что-то решиться.

— То есть?

— Или ты думаешь, я здесь всю ночь буду с тобой торчать без дела?

И я обратился в бегство. Все пошло прахом, я снова в своем предместье, и не только не успокоился, а еще больше себя взвинтил. Как обычно, по дороге домой заглянул в бар выпить кофе: слабое, но все-таки утешение. Этот бар всегда был моим единственным убежищем. Так, а что же дальше? Пишу эти бессвязные фразы и тем убиваю время: скоро три, до рассвета еще далеко, но раньше мне не заснуть. Впрочем, это не главное, я не забвения ищу, мне нужен способ... Всю жизнь я пытаюсь найти способ, как сделать либо не сделать что-то, в этих поисках, можно сказать, смысл моего существования. Так-то...

Кофе мне подала Россана. Она вся — вспышка, взгляд сверкающих черных глаз (блеск и чернота не исключают друг друга, судя по некоторым драгоценным камням и глазам отдельных женщин); во взгляде ее уживаются робость и... нет, не дерзость и уж тем более не нахальство, а некое любопытство или, вернее, жажда жизни. Взгляд, мгновенный, как всякая вспышка, озаряет ее лоб и тут же погружает его в тень, когда она опускает голову. Но как же худа эта девушка — кожа да кости, грудь, наверно, не разглядишь, даже если она поднимет руки, что же до всего остального, то из-за этого широкого фартука, а может, халата трудно составить себе какое-либо представление. Или это лишь видимость, ведь бывает такая обманчивая худоба, а если ее раздеть, все окажется на месте? К тому же Россана чересчур высокая, то ли так кажется из-за этой нелепой прически. А руки красивые. Да может, вовсе и не она подала мне кофе? Порой у меня возникает подозрение, что Россана на самом деле не Россана, а ее сестра: они ужасно похожи, и я их путаю, как бы сливаю в один образ. Если так, то взгляд-вспышка принадлежит обеим или также является чем-то средним.

Ладно, пойдем дальше. Что будет, если я отброшу свои иллюзии, откажусь от права на независимое существование и вернусь к жене, заставлю себя вернуться? Без сомнения, спать я буду спокойнее, ради спокойствия люди, бывает, жертвуют всем, даже своим призванием, своими убеждениями, как они их понимают... Ну уж нет! Это было бы низостью в чистом виде, низостью, ничем не оправданной, даже уныло-благопристойным чувством долга или ответственности. Какой ответственности? Ответственность лежит на тех, кто добровольно взял ее на себя, а я не брал на себя никакой ответственности ни перед семьей, ни перед людьми, ни перед самим собой. Если брать на себя ответственность, то, пожалуй, можно дойти и до пресловутого уважения к себе, и — чего доброго — до демократии, этого мне только не хватало! Благодарю покорно! Уважение к себе — не что иное, как форма милосердия в трактовке Пульчинеллы: «Сперва будьте милосердны ко мне». Вот и вашему покорному слуге не хватает нежного, любящего существа, которое бы окружило его преданной заботой, вниманием, — речь, понятно, идет о женщине. А моя жена настолько ожесточилась, что и о своих детях с трудом может заботиться; правда, они и мои дети, но это уже другой вопрос. Причин и поводов для ожесточения вполне достаточно: даже если исключить наши частные проблемы, то такой зловещий, дьявольский институт, как семья, сам по себе способен ожесточить кого угодно, не говоря уже о нежно любимых детках, которые, как ни крути, настоящий бич. Сыновья твои, как масличные ветви, вокруг трапезы твоей!..[62]