Жена Гоголя и другие истории - Томмазо Ландольфи

А что, собственно, я могу рассказать о себе? Да Бог его знает, пожалуй, ничего. Долгие сны, изменчивое море, вечера с завсегдатаями кафе — можете себе представить, что за публика в нашем предместье! И так изо дня в день. И все же, если б я ему об этом рассказала — уверена: он бы понял... Да полно, что тут понимать-то? Что мне надоела эта жизнь? Подумаешь! Кто ты такая? Никто, и сама не знаешь, чего хочешь. И нечего изображать из себя принцессу!

Лучше я объяснить не умею. В общем, это новое лицо среди привычных и вульгарных лиц. Поживем — увидим...

16 декабря

Сегодня на квартире моей жены и детей (я живу отдельно) вновь всплыл все тот же вопрос. Был он поставлен, разумеется, не впрямую, а с помощью завуалированных намеков и колкостей. Чтоб не вдаваться в излишние подробности — моя жена несколько лет назад попала в автомобильную катастрофу и на всю жизнь осталась калекой, правда не снаружи, а изнутри... Впрочем, я неточно выразился. Я имею в виду, что покалечено не лицо (лицо у нее по-прежнему молодое и прекрасное), а тело... оно ужасно изуродовано, хотя под одеждой этого и не заметишь.

Она-то, конечно, тут ни при чем — всему виной жестокий слепой случай, начисто изменивший наши отношения. Я, надо сказать, и в молодости не был особо пылким любовником, а теперь уж годы берут свое. Так, спрашивается, может ли во мне возбудить желание обезображенное женское тело? Нет, вы только не подумайте: я, как прежде, души в ней не чаю, жить без нее не могу, но ей этого мало. Вот тут-то и возникают проблемы, прямо скажем, неразрешимые. Моя жена не из тех, кто смиряется с ударами судьбы, а душа ее чиста и благородна. Рассуждать хладнокровно она не способна, а потому и мысли не допускает, что ее несчастье — единственная причина моего охлаждения. Отсюда бесконечные обиды, претензии и жалобы. Ведь если ее любовь, ее уважение ко мне настолько велики, что не изменились бы ни при каких обстоятельствах, то могу ли я, вправе ли разлюбить ее только из-за телесных увечий? Вот так она, должно быть, рассуждает. Да нет, какое там, она ни о чем не рассуждает — холодная рассудочность абсолютно чужда ее цельной натуре, — она страдает, обвиняя меня в том, что я незаслуженно ее оскорбил, бросил и т. д.

А что же мне ответить на высказанные или невысказанные обвинения? Да простит меня потенциальный читатель этих строк, но есть только одно радикальное средство преодолеть возникшие меж нами недоразумения — восхваление, однако восхваление осознанное, намеренное, а следовательно, бессмысленное во всех отношениях, попросту говоря — лицемерие, недостойное нас обоих. И все же я лицемерю, твердя, что люблю ее, люблю даже сильней, чем прежде... А что толку?

Все эти мудрствования привели лишь к одному: я стал еще нерешительнее в проявлениях моей чувственности, а жена не могла этого не заметить. Мало того — она сама предложила мне (представляю, чего ей это стоило!) поискать другую женщину, которая оказалась бы для меня более привлекательной — со всеми вытекающими последствиями. Ситуация, повторяю, безвыходная: я бы мог воспользоваться хоть и гнусной, но все же лазейкой, имей моя жена надежды на новую любовь. Допустим, она и пошла бы на это, но что будет, когда тот, другой, ее разденет?.. Она об этом догадывается, хотя и смутно.

А, что говорить! Словом, сегодня вопрос этот опять всплыл, правда ненадолго. Суть его в том, что жена остается для меня желанной, когда одета, а она мечтает (может быть, не отдавая себе в том отчета), чтобы ее обнаженное тело вызывало у меня желание. Это столь же естественно, сколь и неосуществимо. Ввиду безвыходности положения мое умонастроение как-то уж слишком быстро изменилось: я обнаружил в себе порочные склонности, поставившие под угрозу наше и без того шаткое семейное благополучие. Что ж, тем лучше, одна неразрешимая проблема наслаивается на другую, причем вторая настолько примитивная, что в какой-то мере ослабляет напряжение, вызванное первой.

Дешевое оправдание! Просто мне удобнее так считать, а напряжение все равно существует, чем бы оно ни было вызвано. И нет такой силы, которая могла бы его снять.

17 декабря

Кто он? Не могу сказать, чтоб я сгорала от любопытства или мне так важно было это узнать, но, с другой стороны, это же вполне естественно, что он меня заинтересовал, во всяком случае, не вижу причины, почему я не должна задавать себе этот вопрос, если мне так хочется. Итак, кто он? Без сомнения, он не из здешних — мелких ремесленников и пенсионеров. Но он не похож и на служащего или школьного учителя, хотя и часто носит под мышкой книги, названия которых мне не удалось разглядеть. Нет, пожалуй, это не то слово... Есть в нем какая-то вальяжность, но он этому, кажется, не придает значения. К примеру, пальто у него наверняка очень дорогое, но поношенное, и носит он его небрежно, чуть подняв воротник. То же можно сказать о его шляпе и перчатках. В третий раз спрашиваю себя: кто же он? Для чего и откуда забредает сюда в этот час? Живет ли он поблизости или просто оказывается здесь случайно? Все те же праздные вопросы, которым суждено остаться без ответа, если, конечно, я не спрошу его напрямик, а он не удовлетворит мое любопытство.

Но это вряд ли: он все время молчит. Его голос, красивый, мужественный, слегка прокуренный и... как бы это получше выразиться... голос человека, много повидавшего на своем веку и привыкшего изъясняться намеками, я слышала считанные разы. В лучшем случае скажет «добрый вечер». А когда в первый раз пришел, то лишь кивнул на кофеварку, а потом, когда я сделала кофе, — на полку позади меня, туда, где стояли три бутылки, одна из них с коньяком. Угадать нетрудно — что еще сочетается с кофе? И ему как будто нравится эта игра в молчанку: придет, покажет, выпьет и уходит, буркнув что-то в знак благодарности и даже не удостоив меня взглядом.

Но это не вся правда; вчера вечером он поглядел на мои руки (я ведь говорила, что руки у меня красивые). Притворился рассеянным, погруженным в свои мысли, но нас, женщин, не обманешь: мы всегда знаем, смотрят на нас или нет, а он смотрел, да так, что я даже смутилась и спрятала руки в карман передника. Представляете? Он смотрел, я счастлива, и все тут!

А после его ухода я разглядывала себя в зеркале, чего со мной не бывало давно, лет, наверное, с тринадцати-четырнадцати (сейчас мне уже двадцать два!)... Ну вот, перед тем как лечь спать, я стала перед зеркалом совсем голая и внимательно себя оглядела. То, что я увидела, не слишком меня обрадовало, хотя я на свой счет и не обольщалась. Высокая прическа мне совсем не идет: она только удлиняет и без того вытянутое лицо и еще больше меня худит. Впрочем, такую худобу ничем не скроешь... Грудь — одно название, ребра все наружу, плечи костлявые, бедер нет, как у мальчишки, и живот впалый — какая-то дырка, а не живот.

Однако, положа руку на сердце, не так уж все и плохо. Почему? Даже не знаю... но вот, например, ноги длинные, точеные и очень хорошо смотрятся на фоне всего остального. И потом, худоба не обязательно недостаток, она тоже создает какой-то стиль, который, вполне возможно, кому-нибудь и понравится. Здешним мужланам, конечно, нет — тут нужен человек... понимающий, интеллигентный.

Как иногда хорошо у меня выходит, и где я только слова выкапываю? Сама себе удивляюсь!.. Но в конце-то концов, я же образованная, диплом учительницы у меня, и, если б захотела, могла бы обучать ребятишек грамоте.

17 декабря

Сегодня снова был у жены... Смеркалось, но бедные невинные малютки как будто этого и не замечали — не нынешние сумерки, а то, какой постоянный сумрак царит у них в доме и в жизни. Мать, по обыкновению, клянчила деньги. Окна квартиры с одной стороны выходят на унылый двор, где одна хозяйка содержит в относительном комфорте своих собачек, а другая — наглая бабенка — разукрасила его бельем так, что не пройти; с противоположной же стороны окна обращены на замусоренную городскую улицу: видимо, указы муниципалитета сюда не доходят, и поэтому тут вечно сушатся заношенные трусы и комбинации. В кухне противно пахнет моющими средствами и потом только что ушедшей прислуги, которая сюда забегает изредка; в ванной развешаны детские вещички, с них еще капает прямо в пластмассовый тазик с замоченным в мыльной пене бельем. И вдруг — нет чтоб посочувствовать им, самым любимым, самым дорогим, подумать, как вытащить их из этой трясины, — у меня защемило сердце от жалости к себе. Казалось, мне отсюда уже не выбраться, не хватало воздуха: над головой, сквозь тонкий потолок, отчетливо слышалось, как наверху кто-то двигает стулья и возит веником, а гулкие лестницы сотрясались от топота школьников и кухарок; в соседней квартире хрипело радио; над нашим балконом хлопали на ветру, совсем закрывая от взора и без того почти не видное поблекшее небо, простыни, а если на какой-то миг наступала тишина, то до слуха явственно доносился с верхнего этажа звон струи по эмалированной поверхности. Это хворающий чиновник мочится в ночной горшок.