Моя идеальная - Настя Мирная

перетягивает меня к себе на колени. Утыкаюсь носом ему в шею, пока он гладит спину и руки ладонями и шепчет тихие успокаивающие слова.

Почему я не могу перестать реветь? Это я должна его поддерживать, а не он меня. Это я сейчас обязана его успокоить, но вместо этого позволяю ему снова переживать за меня.

Как ни стараюсь успокоиться, удаётся мне это далеко не сразу. Когда немного прихожу в себя, утираю слёзы рукавами и встречаюсь взглядами с бирюзой любимых глаз.

— Извини меня. — вырываю сипло. — Я ничего не могу с этим сделать. После всего, что ты пережил, Тём. Господи… — сжимаю зубы, чувствуя новый приток слёз, и шумно дышу, пока давление в груди не ослабевает. Проталкиваю ком в горле. — Как я могу не переживать за тебя? Как могу не жалеть того малыша, которому с самого детства пришлось столкнуться с предательством родных? Которому столько раз делали больно? Как, тём? Как? — дорезаю уже задушено.

Он сжимает пальцами мой подбородок, снова устанавливая зрительный контакт.

— Никак, Насть. Я понимаю тебя, маленькая. И ты извини, но сама знаешь, как я отношусь к чужой жалости. Меня никогда не жалели, когда я в этом нуждался, а сейчас она мне не нужна. Главное, что теперь всё это в прошлом. И у нас с тобой всё будет хорошо.

Мы ещё долгое время так и сидим, обнявшись, просто гладя друг друга руками. В какой-то момент мне в голову приходит абсолютно безумная мысль, которая вынуждает меня резко выпрямиться и ляпнуть, наверное, самую большую глупость в своей жизни, но тормознуть этот порыв я не успеваю.

— А знаешь, Тёма, я благодарна твоей маме за то, что она ушла. Ведь иначе мы могли бы никогда и не встретиться.

Парень скашивает на меня подозрительный взгляд, будто у меня вдруг вторая голова выросла.

— Что ты несёшь, Насть? — буркает одновременно зло и растерянно.

Не знаю, как правильно ему объяснить, поэтому толкаю, как сама это представляю:

— Если бы она не ушла, то отец не стал бы срываться на вас. И не было бы той ужасной ночи. Ты бы не уехал в Питер. Не встретил Антона. Не приехал бы с ним в академию. И никогда бы не увидел меня, а значит…

— Блядь, Настя, серьёзно, что за бред? — рявкает уже громче, но я просто не способна остановить поток своих мыслей.

— Каждое решение и действие имеет "эффект бабочки". Вот представь ситуацию: утром ты принимаешь решение поваляться в постели ещё пару минут. На кухне решаешь приготовить омлет вместо бутерброда, тратя лишние пять минут. Потом… Дослушай, Тёма. — затыкаю ему рот, когда снова собирается обвинить меня в том, что я свихнулась. — Когда одеваешься, берёшь рубашку, а не свитер. Пока застёгиваешь пуговицы, теряешь ещё минуту. Выходишь из дома на восемь минут позже, чем обычно, и идёшь на остановку общественного транспорта. И видишь там ужасную аварию, произошедшую на эти самые восемь минут раньше. А если бы ты не решил полежать подольше, съесть яйца и надеть рубашку, то стоял бы там и…

— Всё, хватит, малыш. Я понял, что ты хочешь этим сказать. — сипит и переводит взгляд на дорогу.

— Правда?

— Да. Не только наши ежесекундные решения, но и действия других людей влияют на нашу жизнь. Если бы в тот день, когда мы встретились в коридоре, я не забыл в машине телефон и не решил вернуться за ним…

— А я взяла американо вместо латте, которое готовится на минуту дольше…

— Всё могло бы быть иначе. — одновременно подводим итог.

Замираем, глядя друг другу в глаза.

— О чём ты думаешь, маленькая? — хрипит тихо Северов.

— О том, какой была бы моя жизнь, если бы всё не случилось именно так. А ты, любимый?

— О том же. — выдыхает глухо. — А ещё о том, что я бы сказал маме спасибо. — надрывный вдох. — И, Настя, я должен ещё кое-что тебе объяснить, чтобы у тебя не было больше никаких вопросов.

— Что, Артём? — спрашиваю полушёпотом.

— Наследство… Это не совсем так.

Прикладываю пальцы к его губам.

— Егор рассказал, что это мама откладывала вам деньги. Значит, она заботилась о вас, как могла.

Тёма так тяжело сглатывает, что кадык едва ли не кожу продирает.

— Она приходила, когда мне было пятнадцать. Подкараулила у школы. Рассказала о деньгах на счету. Блядь. — переводит дыхание. Запускает пальцы в волосы, прочёсывая их нервным движением. — Я сразу и не узнал её. Богатая, красивая, почти не изменившаяся за девять лет. Я даже слушать её не стал. Сказал, что срать мне на её деньги и ушёл. Она, бляядь… — взвывает тихо, поднимая голову к потолку. — Надо покурить, Насть.

Он впервые собирается курить при мне, поэтому сразу понимаю, насколько ему сложно даётся этот рассказ.

Киваю головой и выпрыгиваю из машины. Едва ноги сталкиваются с землёй, левое бедро прожигает острой болью.

Артём крепко прижимает меня к себе и даёт таблетки. Пока запиваю обезболивающее, он закуривает, продолжая обнимать. Забив на то, что от табачного дыма слезятся глаза, обвиваю руками его спину и опускаю голову на грудь, туда, где сбивчиво гремит его сердце.

— Извини, любимая. — сипит, сжимая крепче. — Мне это было необходимо. Но я брошу. Обязательно, Насть.

Поднимаю на него лицо. Север смотрит на чёрное ночное небо, выпуская в него струйку серого дыма.

— Я не просила тебя об этом, Тёма. — шуршу еле слышно.

Его рука усиливает давление на мои плечи, а мышцы каменеют под моими пальцами.

— Знаю, маленькая. А ещё знаю, что тебе это неприятно. Но сейчас… Мне сложно, родная. Столько событий, а теперь ещё и эти воспоминания. — резкий выдох до последней капли кислорода, а потом его грудная клетка раздувается до треска, когда вдыхает. — Она просила прощения. Но я не мог её простить. Если она так хорошо жила все эти годы, что смогла накидать нам с братом на счета в общем счёте лямов десять, то почему не забрала нас к себе? Я не понимал. Девять лет от неё ни письма, ни звонка, и тут она является как ни в чём не бывало, а мне даже смотреть на неё не хотелось. Впрочем, похую сейчас. Ведь если бы она это сделала, то я бы никогда не встретил тебя. Наверное, я готов сейчас сделать то, что не смог тогда. Только благодаря тебе я могу её простить.

Выбрасывает окурок на дорожное покрытие и, сжимая ладонями моё лицо, целует. Долго и нежно, гладя пальцами щёки и виски. Когда отстраняется, спрашиваю шёпотом:

— Ты бы хотел