Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

– Как, забыл чудное мгновение? Баба с возу кобыле легче? – посочувствовал, когда рассаживались в рисовальном классе Шанский. И не дожидаясь ответа, припечатал. – Поздравляю, опять холост, хотя, увы, по духу ты не холостяк-эпикуреец, вкушающий плоды свободы, а холостяк, живущий под страхом вероятного брака.

– Я не столько о тебе, разорвавшем цепи, сколько… – посмотрел на удивлённого Соснина Шанский, – не знаешь, что Бухтин женится? И Бызову, по-моему, до счастливого союза недалеко… Соснин ждал подробностей, но Шанский не на него смотрел, на дверь.

Без оповещавшего лязга-грохота заглянул Сухинов, да-да, не вбежал с чайником, описывая обзорную дугу меж свалкой ломаных мольбертов и осточертевшими гипсовыми богами, лишь просунулся в дверь, с блудливой ухмылочкой, будто бы боясь разрушить хрупкую атмосферу творческого урока, тихонько извинился перед Бочарниковым и почти что шёпотом позвал выйти Соснина, Шанского, Пушкова, Даринского, Шиндина… стало понятно: «Плакатное дело» ожило.

Дурацкое «дело», а прогремело.

Был факультетский конкурс карикатур.

Намалевали гуашью всякую чепуху с уклоном в принудительно-выездные колхозные впечатления.

Ну, подурачились, посудачили об интригах деканата – жюри, как водится, не тех наградило – затем несколько карикатур чёрт дёрнул развесить в лекционной аудитории, за месяц они пожухли, пропылились, точно не месяц провисели, годы, но однажды профессор Сычин, заведовавший кафедрой марксистско-ленинского учения, проводил семинар по «Трём источникам, трём составным частям…» и внезапно, будто в незнакомом месте с перепоя проснулся, обвёл воспалённым взором грязные, с сифонившими щелями окна, длинные чёрные облупившиеся столы, затоптанный, невесть когда вымазанный красной мастикой пол. Сычин оглядел и давно не белёные стены с чужеродными аляповатыми картинками над серой масляной панелью и спросил старосту курса – партбюро плакаты согласовало?

Услыхав вместо ответа растерянное молчание, запихал в портфель первоисточники, и, закипая, выбежал вон.

После перерыва Сычин, сопровождённый старшим преподавателем Бухмейстером, экспертом-спецом в марксистско-ленинской эстетике, вломился, именно вломился, хотя дверь никто не запирал, в аудиторию. Легкомысленные студенты пустяковый инцидент уже позабыли, Сычин же при физической помощи Бухмейстера, который поддержал заведующего кафедрой за толстый зад, когда тот с натугой влезал на стул, а со стула на стол, сладострастно содрал плакаты и сходу – никто не увёртывался, чего бояться? – выяснил кто такую пакость нарисовал; записывая фамилии, Сычин орал. – Позор, докатились… лысина наливалась кровью, щёки тряслись…

Когда Филарет Силыч Сычин, звезда красной профессуры, наливался кровью – при бурном идейном темпераменте и острой фазе гипертонии такое с ним случалось не редко – Шанский имитировал писклявое вдохновение перед новообращёнными октябрятами пионервожатой Клавы, декламировал концовку её любимого стишка – «он ведь с нашим знаменем цвета одного…». Сычина также прозвали «и-как-один-умрём» за песню, которую хор старых большевиков под его управлением с подъёмом прошамкивал вставными челюстями на вечерах после торжественной части; учение всесильно, потому, что верно, – возглашал красный профессор под конец своих сотканных по канве личных геройств докладов о славном прошлом и трясся в беззвучном смехе, словно по-детски радовался трудно добытой истине. Время превращало Филарета Силыча в ходячую карикатуру на самого себя: выпрыгивавшие из ожирелых орбиток глазки, пилообразные зубы между желтоватыми кривыми клыками – именно клыки дали повод, незаслуженно обижая гордых и сильных обитателей Ледовитого Океана, называть Сычина ещё и «моржом», главным «моржом», партийное стадо – «моржами». Сычинские клыки обнажались в зычных и раскатистых, как у дьякона на амвоне, песнопениях, прославлявших всесильное, единственно верное учение, заодно клыки символизировали праведные злодейства революционной молодости – ставил к стенке буржуазную контру, сдавал чекистам священников, припрятавших церковное золотишко. И, разумеется, он охранял Ленина по пути из Финляндии и, чудесно обогнав паровоз, он же встречал во главе вооружённых солдат-матросов пролетарского вождя на вокзале, подгонял броневик. В дни памяти или рождения Ленина Сычин неизменно восседал по центру разнообразных президиумов, варьируя детали, раздувал значение своих подвигов, как для победы социализма, так и для её научного осмысления. В сатиновой кулисе топтались-толкались, волнуясь перед певческим номером, старые большевики, а он не мог прервать молитвенного вранья; столь красочно расписывал свою роль в подгонке к вокзалу броневика, что многие ожидали: вот-вот объявит себя соавтором Апрельских Тезисов.

Надо ли добавлять, что на первой же лекции Соснин и Шанский опознали в Сычине того хвастуна-марксиста, которого приглашал в школу Свидерский, чтобы идейно окормить семиклассников?

Да уж, парочка…

Хотя Сычин в иерархии инквизиторов был много выше Свидерского, много выше. С каким подавляющим превосходством он пытал, вразумлял.

– Намалевали на плакате красное небо, паскудники! Но красного неба не бывает! Понимаете, не бывает в природе?!

А как же закат? – подумал Соснин.

– А как же закат? – выпалил Шанский.

– Закат?! Молокососы! Не позволим издеваться над флагом, над кровью, пролитой борцами за свободу народа!

Дело шилось стремительно.

Сычин давненько присматривался к подозрительной компании… Взял зачётку Художника – там все странички разрисованы голыми пузатыми задастыми бабами, бежавшими куда-то тесным стадом, запутываясь в контурах прозрачных домов-коробок; Шанского застукал на лекции за чтением «Оттепели», лысина налилась… Но секретарь факультетского парткома Олег Иванович Гуркин грипповал, ректор заседал в коллегии министерства; гроза ушла, а тут… Да, только наглых плакатов и не хватало Сычину, чтобы, наконец, мобилизовать «моржей», собрать в кулак всю идейную мощь и сокрушить «леваков» показательным ударом.

– Почему и корова у вас ярко-красная? Она пылает? А разве лицо у пастуха бывает зелёным?

– Вы подрываете принципы реализма, – тихо предостерёг Бухмейстер, дождавшийся паузы в воплях Сычина, посетовал, что чтение Энгельса, в частности, «Антидюринга», которое он рекомендовал на семинаре, не отложилось в памяти. От ссылок на классиков Бухмейстер плавно переходил к современной марксистской мысли, – ещё в докладе товарища Жданова указывалось…

Павел Вильгельмович Бухмейстер следовал за Сычиным как верный оруженосец, хотя Сычин был толстый, круглоголовый, как Санчо Пансо, а Бухмейстер – тощий и длинный, ему лишь не хватало бородки и доспехов для внешнего сходства со странствующим рыцарем… Малограмотному профессору он непрестанно что-то подсказывал, ибо закончил «настоящий» университет, был «шибко умным», знал источники наизусть, однако подозрительная фамилия не позволяла ему выпихнуть Сычина из кресла завкафедрой. Правда попозже, когда пахнуло свободой, он, слывший прогрессивным, едва ли не либеральным марксистом, естественно опустевшее кресло без видимой борьбы занял, ещё позже, после разгрома «антипартийной группы», сумел найти этому разгрому поучительные аналогии в славной истории большевизма и, замеченный, поощрённый, променял вузовскую науку на руководство всей городской культурой.

Но пока-то бушевал Сычин!

Задирал над трибуной партсобрания, как главную улику, небрежно сляпанную картинку кукурузного поля, обличал Гуркина, недотёпу-парторга, превратившего факультет в рассадник опасных для всего института вольностей, и, – восклицал Сычин, – надо утратить остатки бдительности, чтобы не заметить нанесённого подло, исподтишка, урона аграрной политике Центрального Комитета!

В обличениях же непосредственных виновников Сычин использовал, в основном, карикатуру, то бишь плакат, под названием «Вымя Молдавии»; как одуревший бык вперялся в жалкий лист ватмана с намазанной гуашью тощей, взмывающей в облака бурёнкой, за соски непропорционально большого вымени которой уцепились шестеро молодцов.

– Почему Молдавии? – грохотал сразу учуявший подвох Сычин; раскопал Постановление Пленума о подъёме животноводства и росте надоев в южной республике, но Постановление, принятое два года назад, в партийных органах, озабоченных новыми задачами, подзабыли, Сычин остерегался приписывать уничижительному плакату-карикатуре столь запоздалый отклик…