Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Опять Семён хлопотал у отвратительного пыточного станка – какие-то зажимы и домкраты, какие-то колёса разных диаметров – нагружал, подсказывал, когда ждать появления трещин и они, послушные, в заданный момент появлялись. Потом опять собирал обломки, оправдываясь. – При обрушении реального здания картина сложнее, много сложнее, приходится учитывать комплекс факторов – приложение разных сил, совместную работу разных конструкций… так, при вмешательстве крутящих усилий…

Семён догнал у выхода из лаборатории.

– Ил, Миледи выходит замуж за американца, собирается уезжать, что мне делать?.. Он аспирант университета…

Ещё одно разбитое сердце, – невнимательно выслушивал сбивчивые жалобы Семёна Соснин.

Две факультетских красавицы курили; стояли на подоконнике, выпускали дым в форточку, а весельчак и дамский угодник Кешка, болтая с ними, ублажая жарким ласковым взглядом, вдруг шутки ради прикрыл створку, опустил шпингалет… две красавицы между стёклами, как в прозрачной консервной банке: зрелище!

По коридору шествовал Гуркин со священной флорентийской коробкой, крепко, как всегда, держал двумя руками. Коробку некуда было, обеспечив безопасность для стеклянных гармоний, поставить, чтобы вызволить затем беспомощно моргавших накрашенными ресницами пленниц, так и прошагал мимо к кабинету архитектуры…

Соснин шёл следом; забавно.

Тут и Кешка, насладившись всесилием рук своих, сжалился.

Галантно подал каждой пленнице руку, расцеловал.

Многотрудные отмывки китайской тушью – иногда с тонированным кобальтом задним планом, умброй – передним – отмывки, закруглявшие колонны, ротонды, лепившие светотенью детали декора, канули вслед за пышными формами; победил лаконизм условной графики.

Неосновательные годы стремительного раскрепощения! Как точно выразила графическая манера призрачность надежд, поисков! – вторя главной догме эстетики, которую насаждал Бухмейстер, форма идеально отвечала бесплотности содержания.

Варьировалось сочетание двух-трёх цветов: серого с пастельно-жёлтым, он получался при разбелении охры и стронциановой, или – нежно-кофейного, точнее, молочно-кофейного, с сочною терракотой. И – минимум линий: тонких, тончайших, пучками скошенных в точку схода, иногда – перпендикулярных-параллельных краям планшета. А в тушевой сети контуров разнокалиберные, по-мондирановски сцепленные гуашевые прямоугольники фрагментарно выхватывали из линейных намёков стеновую панель, окно, рёбристый экран жалюзи. Спереди же, как в путевых произведениях Нешердяева, обычно красовалось нечто знакомое, со «знаком качества» – розоватая, в слизистых прожилках стенка из мрамора, взятая напрокат у барселонского мисовского павильона вместе с жеманно-грациозной бронзовой девушкой, или – грубоватая, со следами деревянной опалубки мощная по-корбюзиански бетонная опора, у которой возлежала на газоне продырявленная на манер Мура известково-белая женщина.

По контрасту с реалистической отмывкой новая графика прельщала невесомостью, таинственной зыбкостью, вольными трактовками изображения… гуашевые пятна, будто бы укрывисто-плотные, материальные, благодаря сноровистой игре тампонами из губок, махровых тряпок обретавшие даже осязаемую фактурность, своим условным, зависимым лишь от абстрактной композиции размещением на листе с дивной доверительностью разоблачали бесплотность замысла. Считалось, что штрихами, пятнами лишь обозначен образ и заодно – намёком – некий структурный скелет будущего сооружения, которому надлежало обрастать стеклянно-каменной плотью на последующих стадиях проектной конкретизации. А пока скелет сквозил воздушной призрачностью; вдобавок стволы с ветвями кружевной флоры, выплетенной из гибких нитевидных линий тончайшим чертёжным пёрышком, походили на торчавшие из прозрачной земли хребтовые рыбьи кости или остовы реликтовых папоротников.

Прочность, надёжность, тяжесть вкупе с силой притяжения отменялись, ценились узоры из пятен, линий, превращавшие лучшие проекты в прелестные графические абстракции на большом белом поле, жить которому, пока не запачкается – день, два…

Вскоре и зыбкая графическая мода увянет, но Соснин, много позже, почти двадцать лет спустя, когда возьмётся изображать на перспективе злокозненный башенный дом, которому не суждено будет выжить, ностальгируя и пародируя одновременно, вновь поиграет белёсо-жёлтыми, супрематическими – потрафит Гаккелю? – прямоугольничками, скосит вертикали по-Зметному в небесную точку схода, смягчит край облака затёком а‑ля-Бочарников, да ещё снизу посадит, как любил Гуркин, кусты с лиственными, увивавшими цоколь, побегами, а асимметрично, снизу же – прозрачную надпись… Меж контурных сигарообразных лимузинов и кружевных, в отличие от гуркинских кустов, безлистных деревьев будут толпиться, восторженно озирая башню, зеваки с широченными плечами и булавочными головками.

Пусто… пусто, бессодержательная ужимка – Соснин будет недоволен собой. А Влади – Владилен Тимофеевич Филозов – вообще не уловит ретроиронии, похвалит всерьёз, на стенку в кабинете над рабочим столом повесит.

Ещё позже, на посмертной выставке Бочарникова, Соснин, вспоминая и свои опыты, почувствует, каким напряжением может дышать пустота белого листа, робко тронутого сизым, растекающимся мазком…

Пустота мелкая и глубокая?

Многоликая пустота?

Как это увидеть?

Условная графика сгодилась для картинок карточных домиков – плоских, коробчатых, пусть – кробчато-дырчатых. Когда же Соснин придумал яйцевидную сферу театра, да ещё догадался облицевать её зеркалом, неожиданно родился новый волнующий способ изображения.

Поначалу, однако, донимали Соснина другие заботы – функциональные элементы театра компрометировали идеальную форму, их было трудно устранить, как шила из зеркального мешка вылезали; возился с наклоном сферы-яйца, чтобы не высунулась, взломав скорлупу, сценическая коробка… зрительный зал получался с обратным уклоном…

И упирались в землю тонкие, но, увы, заметные, если присмотреться, стойки, поддерживавшие невесомую, будто бы пузырь, сферу; соблазнительную идею воздушной подушки пришлось отбросить – парящий зеркальный театр педагоги сочли бы окончательным надувательством. А ведь между стойками ещё никак не удавалось спрятать перекрестие эскалаторов, которые затягивали в нутро сферы ровные цепочки зрителей, на них, правда, падала тень. Да, функциональные элементы, технические детали мешали идеальной абстракции, хотя и помогали уяснить, что театр начинался не с вешалки, в том магическом и магнетическом театре роли режиссёра с актёрами и вовсе заведомо оказывались второстепенными, ибо главное зрелище поджидало снаружи – эскалаторы бесшумно несли зрителей к сиявшему огнями овальному вырезу в линзе, а выше, на её зашлифованных поверхностях, скользили, скользили подвешенные вниз головами двойники зрителей – подвижные сталактиты в мехах и драпах.

– Что скажете, Олег Иванович? – улыбался Нешердяев.

С одной стороны, Гуркин не мог забыть отмывку с облаками, самочинно выплывавшими из-под карниза палаццо Строцци, не мог забыть и простить идеологическую беспечность, из-за которой Соснин вляпался в «плакатное дело». С другой стороны, Двадцатый Съезд реабилитировал бездумные, безответственные рисуночки, фабрикацию дел осудил, своевременно и Сычина, пусть с почестями, похоронили… Гуркина терзали сомнения, он не находил слов, мял «беломорину», соря табаком, хотя острых углов на плане не обнаружил, всё-всё-всё закруглялось… сплошные эллипсы… да и облака, выплывавшие из арочных ренессансных окон, вполне теперь безобидны, если взглянуть на… Лицо Гуркина исказила мука, не иначе как Олег Иванович пытался в тот момент мысленно присобачить колонный портик к зеркальной сфере; из ноздрей у Гуркина торчали жёсткие волоски… он до умопомрачения жалел архитектуру, которая с лёгкой руки заносчивого мальчишки заменялась суетой ломаных отражений. И только на мгновение воспрянул, когда по радио объявили, что ракетчики сбили Пауэрса, захлопал в ладоши, сквозь кашель выдохнул: есть ещё порох в пороховницах.

– А вы, Роман Лазаревич?

Хранитель наследия витебских супрематистов шумно пыхтел, ибо и прямых углов, даже плоскостей и линий их пересечения не было… решительно не за что зацепиться… Не вытаскивая на сей раз из портфеля поучительного альбома, Гаккель обиженно занудил о насилии формализма над функцией, здравым смыслом; опасался пластического и визуального произвола.