Воспоминания - Андрей Фадеев

Выезжая в Петербург, Бер явился к наместнику откланяться и проститься с ним. У них завязался разговор, заключившийся довольно забавно. Бер принялся объяснять результаты своих опытов разведения и размножения рыб в водах Закавказья. Николай Николаевич, выслушав его, заметил: «Нам теперь нужно размножать не рыб, а нужно размножать солдат». Почтенный академик немножко опешил, но поспешил заявить в свое оправдание — «к сожалению, в мои преклонные годы я уж никак не могу оказать услугу такого рода государству».

Тогда же рассказывали курьезную историю — и слух этот упорно держался — будто бы наместник морил в бане начальника своей канцелярии Крузенштерна. Муравьев, как истинно русский человек, не мог обойтись без бани, каждое утро посещал ее и подолгу оставался в ней. Баня устроена при доме наместника. Но, как человек чрезвычайно занятой, дороживший временем и не хотевший терять его напрасно, Николай Николаевич назначил свои банные часы для приема докладов. Рассказы об этом передавались различно: одни утверждали, что Муравьев, слушая доклады, сидел в предбаннике, закутанный в простыню; другие гласили, что он просто лежал на полке и парился, а злополучные докладчики, в мундирах и вицмундирах, — главнейше начальник канцелярии наместника Крузенштерн, — задыхаясь от жара и пара, обливаясь потом, почтительнейше читали ему свои служебные доклады. Насколько эта история достоверна, я не знаю, но тогда ей все верили и со смехом пересказывали один другому.

За исключением небольшой моей поездки в колонию Мариенфельд на несколько дней, я оставался безвыездно в Тифлисе до переселения моего с семейством на лето в Коджоры, в конце июня. Туда же переехал на летнее пребывание и наместник, и там же я еженедельно докладывал ему дела. Для его помещения были наняты три дома. Он показывал мне большое расположение, и я лично, в отношении себя, не видел от него ничего кроме хорошего. Он даже приглашал меня остановиться в Коджорах прямо у него и поселиться в одном с ним доме. Конечно, я не мог воспользоваться его приглашением, так как жил с своим семейством; да к тому же, признаться, возымел подозрение, не хочет ли он опять припрячь меня к какой-нибудь тяжелой работе. Муравьев по утрам выходил гулять, ходил много и подолгу. Он часто заходил ко мне на дачу, прохаживался со мною по дорожкам моего садика, разговаривал, отдыхал на лавочке, шутил с моими маленькими внуками, из которых особенно занимался старшим внуком, Сашей, десятилетним мальчиком; называл его своим любимцем, вел с ним продолжительные разговоры и пресерьезно экзаменовал из русской истории, грамматики и арифметики. Все это он делал совершенно добродушно, но иногда казался мне задумчивым.

Между тем приближалось время коронации. Половина Грузии выезжала или собиралась выезжать в Москву. Ожидали назначения дня отъезда наместника, но наместник не говорил об этом ни слова и не делал никаких сборов к дороге. Началось общее недоумение, догадки, толки; казалось невероятным, чтобы наместник Кавказский мог не присутствовать при коронации. Со всех сторон слышались вопросы: «что это значит? Невозможно же предположить, чтобы его не вызвали! Как же это!» Однако ход вещей и фактическая действительность доказывали возможность этой невероятности.

Скоро последовало разрешение затруднительного вопроса. Оказалось, что все были правы и все ошиблись. Кавказский наместник присутствовал на коронации, только это был не генерал Муравьев.

3-го июля приехал курьер с извещением об увольнении Муравьева и о назначении на его место князя Барятинского. Николай Николаевич казался — или старался казаться — равнодушным к этому событию, последовавшему будто бы по его желанию, — во всяком случае по его прошению. Но совсем другое было с чиновничеством гражданским и людом военным, которые с трудом скрывали свою радость: хотя Муравьев никому не сделал никакого зла, и иным даже в частности сделал добро, но для всех был крайне тяжел и неприятен. Я расстался с ним 7-го августа, отправляясь в разъезды, и уже более его не видал. Так как всякий знак благорасположения заслуживает благодарности, то и я обязан ему признательностью за его добрые отношения ко мне и за получение на коронацию, по его предстательству, Станиславской ленты. Но еще более был бы я признателен ему, если бы он был справедлив к моему сыну, коего некоторым образом преследовал за то, что не понимал его.

Со временем интересно будет читать беспристрастную биографию Н. Н. Муравьева. Нельзя отвергать многие его хорошие качества и достоинства: познания его были обширны, память удивительная; но все это у него было как-то так перепутано с странными, своеобразными идеями, с необыкновенною подозрительностью и, в некоторых случаях, с отсталыми понятиями, что эта помесь иногда как будто затмевала то, что у него было несомненно и истинно хорошего. По крайней мере, кажется, решительно можно сказать, что для управления Закавказским краем, при тогдашних обстоятельствах, он совсем не подходил.

Я выехал в Боржом, где пробыв с неделю, отправился по дороге чрез Ахалкалаки в духоборческие селения, в коих приводил в известность положение духоборцев после войны; оттоле в Александрополь, а на другой день чрез Дилижанские и Лорийские поселения возвратился к своим, в Коджоры. Съездил оттуда еще в Екатериненфельд и в половине сентября вернулся в Тифлис. В октябре приехал к нам сын мой Ростислав, по приказанию князя Барятинского, который еще из Москвы предписал ему выехать в Тифлис к его прибытию.

Третьего ноября последовал приезд кн. Барятинского и торжественная встреча его. Все были им обласканы, и почти все были довольны его назначением. Пред отбытием его, Государь предоставил ему право, какого еще ни один из начальников края до него не имел: право делать по главному управлению краем и подведомственным ему учреждениям все преобразования и изменения, какие он найдет нужными, собственною своею властью, без Высочайшего утверждения, — с тем только, чтобы, по указанию опыта, он представлял их для рассмотрения и обращения в постоянный закон, сначала сроком по 1863-й год. Срок этот впоследствии и для нового наместника, Великого Князя, продолжен по 1866-й год. Эта мера конечно облегчила нужные изменения, но она имела и свои неудобства при некоторых изменениях, сделанных не по указанию опыта и обдуманного плана, а по своеобразному заключению главного начальника, иногда вопреки основательным возражениям, какие представляли ему члены комитета о преобразованиях.

Вскоре после прибытия князя Барятинского, в ноябре, получено известие о кончине князя Воронцова. Известие это для меня было очень грустное. Повторяю уже сказанное мною, что князь Михаил Семенович Воронцов, как человек и вельможа, принес много пользы государству, Закавказскому краю в особенности. Жаль только, что он мало знал Россию; в иных случаях руководствовался общими Европейскими идеями, не всегда удобными к слепому руководству русским государственным людям; и имел маленькую, исключительную слабость к некоторым грузинским семействам и личностям, выходившую иногда за черту благоразумия для представителя Русской власти.