Воспоминания - Андрей Фадеев

16-го декабря было получено извещение об окончательном увольнении князя Воронцова от должности Наместника и о назначении на его место генерала Муравьева. О первом я, — так же как и большая часть из служащих и жителей Закавказского края, — немало и сердечно сожалел; о втором же, властвовавшем всего лишь только полтора года, скажу при заключении его служебного здесь поприща.

Между тем, тягостное положение наше в Тифлисе еще более омрачалось жестоким беспокойством за Крым. Почту ожидали с лихорадочным нетерпением — иногда она приносила утешительные известия, радостно ободрявшие нас, но часто они сменялись другими известиями, которые ложились тяжелым камнем на душу. Дни проходили под влиянием беспрерывно чередовавшихся, совершенно противоположных одни другим ощущений и сообщений, то оживлявших надежды, то угнетавших мучительным унынием. Вот все, что я могу сказать о смутном 1854-м годе. При всех тревожных событиях я по возможности оставался спокоен, поручив себя и всех своих покровительству Божию, и не обманулся.

Со времени моего прибытия в Грузию, 1855-й год был первым годом, в который я оставался безвыездно в Тифлисе до 9-го июня, занимаясь лишь исключительно текущими делами в Совете и Экспедиции.

В начале февраля Реад, для развлечения общества, задал блестящий бал, на который я впрочем не поехал, а были мои дети. В конце того же месяца, к общему сожалению, скончался уже давно хворавший, разбитый параличом, один из лучших Кавказских боевых вождей, генерал-адъютант князь Аргутинский-Долгорукий: его похоронили с большим парадом и при огромном стечении публики.

1-го марта последовал приезд в Тифлис нового наместника Муравьева. Известие о назначении его произвело в крае не слишком приятное впечатление и всякие суматошные толки. Всем было известно, что он всегда относился к Воронцову и всем его действиям враждебно: многие здесь его знали лично, с давних пор, и вероятно потому самому немногие ожидали его с удовольствием, а большая часть с волнением и как бы со страхом. Приехал он поздно вечером. Толпа публики, собравшаяся перед домом наместника, поглядеть на нового его и своего хозяина, с любопытством всматривалась в его особу при переходе из экипажа на крыльцо, и была немало удивлена, когда в самом скором после того времени, едва отъехал дорожный экипаж, к крыльцу подъехала коляска. Только что прибывший наместник снова появился у дверей, сел в нее и куда то уехал. Уехал он к экзарху. Все недоумевали, что за причина такой поспешности знакомиться с экзархом. Причина была вполне основательная. На следующее утро все объяснилось.

Новый наместник, Николай Николаевич Муравьев, привез с собою горестное известие о кончине Государя Императора Николая Павловича. Фельдъегерь с печальною вестью догнал Муравьева за несколько часов до его приезда в Тифлис. Можно себе представить, какое это произвело смятение, сколько было тревожных говоров и суждений по этому поводу. С одной стороны, неизвестность, чего ожидать от действий нового наместника, а с другой еще более, — чего ожидать от последствий нежданной кончины Государя при тяжкой и неблагоприятной войне! Все это заставляло всякого призадуматься о том, что будет. Спокойнее оставались те, которые держались простого правила: «что будет, то будет, а будет то, что Бог велит». В таких запутанных обстоятельствах, какие были в то время, ничего лучшего придумать было нельзя.

В тот же день, 2-го марта, все служащее, носящее мундир, военное и гражданское, присягало на Александровской площади новому Государю. Затем было представление новому наместнику.

Муравьев назначил мне доклады по вечерам. Скоро пришлось мне услышать его ворчание. 10-го марта я, в полной парадной форме, вместе с прочими откланивался уезжавшему Реаду. В тот же день я в первый раз обедал у генерала Муравьева. Обед был постный, по случаю великого поста. Потом ездил с ним в ботанический сад, и получил от него особое поручение.

В начале апреля сын мой Ростислав, по лестной рекомендации князя Барятинского и князя Бебутова, был отправлен Муравьевым курьером в Крым, дабы для здешних военных соображений узнать настоящее положение дел там, на месте. Поездка его длилась три недели. По возвращении сына моего, передавая наместнику желаемые сведения, он объяснился с совершенной откровенностью, — как того требовали прежде князья Воронцов и Барятинский, — о печальной действительности и грозившей в близком будущем невозможности отстоять Севастополь. За это он подвергся неприятному замечанию со стороны главнокомандующего. За три дня до своего выезда из Тифлиса, Муравьев послал его курьером в Александрополь, а 10-го мая выехал к нашему действующему корпусу, для открытия кампании, под своим личным начальством, против главных сил турецкой Анатолийской армии, расположенной в Карсе. Сына моего он оставил при себе; сначала удостаивал его доверенностью, неоднократно давал довольно важные поручения, но по своей подозрительности, а может быть вследствие замеченного им в молодом человеке несогласия мыслей с его намерениями и убеждениями, стал заявлять иногда свое неблаговоление. А потому сын мой, в конце кампании, при взятии Карса, отпросился в свою батарею на линию, и приехал к нам в Тифлис. По прибытии наместника в Александрополь, князь Бебутов возвратился в Тифлис и вступил в управление гражданскою частью.

С первых дней приезда генерала Муравьева на Кавказ, еще с Ставрополя, начались рассказы о его странных выходках и мелочных придирках, а по водворении его в Александрополе такого рода рассказы распространялись массами. Хотя в сущности они не заключали в себе ничего особенно серьезного, но многих восстановляли против него и вообще не внушали к нему симпатии. Что он иногда доводил свои требования и брюзгливость просто до комизма, это совершенно верно. Из множества случаев приведу один, бывший с моим сыном. Однажды ночью, в третьем часу, Муравьев послал за ним на квартиру, находившуюся не близко. Его разбудили, он поспешно оделся и явился к главнокомандующему. Муравьев сидел пасмурный и сердито посмотрел не него.

— Отчего вы так долго не шли?

— Как только мне сказали, я сейчас же пошел.

— Вы что по ночам делаете? Вы думаете, я не знаю, чтобы делаете? Я знаю! Я знаю, что вы делаете по ночам!

Сын мой несколько смутился. Он вспомнил, что иногда, засидевшись поздно в приятельской компании, ему случалось с товарищами толковать о Муравьеве и изрядно перемывать ему косточки. Натурально, первая мысль его была, что до Муравьева что-нибудь об этом дошло. Он молчал. Муравьев тоже молчал, уставившись на него гневными глазами.