Избранное - Меша Селимович

Делалия сел, наступила тишина.

О честный дуралей, подумал я взволнованно, не решаясь поднять глаза и взглянуть вокруг.

Во время его речи некоторые в ярости вскакивали, выкрикивали слова несогласия и гнева, но кадий урезонивал их решительным жестом и невозмутимо дослушал Абдуллаха Делалию до конца. Конечно, все это ему не безразлично и неприятно, однако на его хмуром лице ничего нельзя прочесть.

Почему он позволил ему говорить? Неужто он и в самом деле так терпим? Или хотел показать, что каждый может говорить, что думает? Или ему надо было, чтоб несчастный выложил все, что у него на душе?

Может, и меня позвали в надежде, что я тоже наговорю чего-нибудь недозволенного?

Вспомнился мне вечер у хаджи Духотины. Ведь хафиз Абдуллах говорил то же, что и я! И похлеще меня! Страх леденил кровь в жилах, когда я слышал его в этой всколыхнувшейся яростным негодованием толпе. Не сделай кадий повелительного жеста, хафиза постигла бы еще худшая участь, чем меня,— костей бы не собрали!

Не вставая, кадий закончил обсуждение, отметив, что, несмотря на отдельные ошибочные мнения, собрание проявило высокую сознательность и оправдало его ожидания. Различия во взглядах не было, и это единство будет способствовать нашим усилиям по сохранению и упрочению всего, что для нас свято. Если люди, в чьи обязанности входит эта задача, не выполняют ее, этим займутся те, для кого общее благо дороже личного и кто готов защищать истину от любых врагов. Сказав, что о собрании он доложит вали и прочим властям, он поблагодарил нас и отпустил по домам.

Выходя, Молла Ибрагим мигнул мне, неприметно кивнул головой и отвернулся. Разве после стольких угроз обращаться ко мне не стало еще более опасно, чем прежде? Или он решил, что в такую минуту я особенно нуждаюсь в поддержке?

А я как раз колебался, пойти ли за ним и расспросить, что он думает об этом сборище, или оставить в покое — все равно ведь побоится сказать, что он думает, а может, со страха и вовсе ничего не думает. Но, к великому моему удивлению, он кивнул мне, и я решил подойти.

Я не стал толкаться с большими людьми в узких дверях и терпеливо ждал, пока все выйдут.

Перед мечетью Джемал Зафрания прощался с кадием, низко ему кланяясь. Ко мне повернулся сияющий. Видно, доволен исходом собрания, хотя трудно предположить, что могло быть что-то другое.

— Что скажешь?

— Есть умные люди.

— Есть, что правда, то правда. А знаешь, я боялся, ты тоже встанешь.

— Почему?

— Наверняка тебе жалко Рамиза. Ты же добрая душа.

— Каждого было бы жаль. Хотя я и не согласен с Рамизом.

— Приятно слышать.

— Что с ним сделают?

— За такие преступления карают смертью.

— А нельзя просить помилования? Ему ведь двадцать четыре года!

— Никто ему сейчас не поможет — ни муселим, ни кадий, ни сам визирь. Спасти его может только один-единственный человек.

— Кто?

— Ты.

— Я? Что ты говоришь?

— Для того я тебя и позвал.

Я решил, что он смеется и надо мной, и над Рамизом.

Видно, он понял это по моему остолбенелому виду и поспешил объясниться. Мы с этим студентом приятели. Ладно, не приятели, однако ни к кому он не относился с таким доверием, как ко мне. Не надо пугаться — он знает, что мы разговаривали о самых житейских вещах, потому он и вспомнил обо мне. (Все доложил сердар Авдага, это понятно, удивительно другое: неужели он это принял за чистую монету?) Свои убеждения Рамиз излагал другим, мне он открывал свою душу. Значит, я ему ближе, чем другие, и мог бы сказать ему то, чего другие не скажут. Он знает, что я не согласен со взглядами Рамиза. В сущности, у меня и нет взглядов — одно сожаление, что люди не ангелы и на земле не рай. Но то и хорошо, что мы не единомышленники, иначе Рамиз и со мной был бы суров и непреклонен. Замечал ли я, что порой легче находить общий язык с человеком, с которым ты расходишься во взглядах, конечно если он не прямой твой враг? Разве он, Джемал, и я не лучшее тому доказательство? Вот что надо сделать, если я хочу спасти Рамиза. Речи Рамиза оставили сильное впечатление в городе, говорит он хорошо или умело, что в данном случае одно и то же, наобещал с три короба, благо исполнять ничего не придется, говорил без обиняков — он не из тех, кто оглядывается, и люди слушали его, как мессию, отбою не было от приглашений. Да это и неудивительно — в людях легче пробудить злобу и ненависть, чем добрые чувства и любовь. Зло обладает притягательной силой, оно ближе природе людей. До добра и любви надо дорасти, надо помучиться. Зло мы носим в себе как изначальную страсть, и она может стать пагубной, если представится единственным благом. Народу запомнились его слова, и теперь их станут повторять, твердить как молитву, охраняясь ими от всякой беды и напасти. Слава Рамиза возрастет, потому что народ считает его жертвой, а не преступником. А мы не можем допустить, чтоб он остался мучеником и семена его слов проросли, хотя время все равно, конечно, образумит обманутых. Надо лишить его ореола мученика, уничтожить семена его слов, чтоб не пророс ни один сорняк. Как? Очень просто. Он сам должен отречься от своих слов. А мой долг уговорить его это сделать, никому другому это не под силу.

Зафрания приблизился ко мне вплотную, почти касаясь меня губами, шептал мне в нос, обдавая кислым и пряным восточным ароматом. В голове у меня все кружилось, мысли разлетались, как вспугнутые воробьи, я с трудом удерживал их.

Что сказать? Как выкрутиться? Он всегда требует ответа немедленно, не давая времени подумать. Я знаю, что я должен сказать, но как при этом не навредить себе?

Будто собираясь с духом, я медлил с ответом:

— Вряд ли он согласится.

Зафрания — не я, у него на все есть ответ.

— Страх смерти — нешуточное дело, Ахмед! Пусть пойдет в мечеть и скажет людям: «Ошибался я, неправильно вам говорил, обидели меня, я и решил отомстить, а сейчас поразмыслил обо всем и, как честный человек, должен признать, что толкал вас на дурной путь». Скажет что-нибудь в этом роде, мы его освободим. Только здесь не оставим, из города вышлем.

— В ссылку?

— Живым.

— А не согласиться?

— Останется здесь. Мертвым.

— Убьют?

— Вина тяжкая. Ты сам-то как считаешь?

— Тяжкая.

— Значит, согласен?

— А подумать можно?

— Чего тут думать? Ты ничего плохого не делаешь. От смерти его избавишь!

— Дело-то неплохое, необычное только.

— И для него так лучше. Я не люблю жестокости. Правда! Это пещерный способ разрешения споров между людьми. И убийств не люблю. И ты не любишь. Да, наверное, и он.

— Не знаю, решусь ли.

— Видно, доброта твоя только на словах. Откровенно говоря, я думал и тебе помочь.

— Мне?

— Ты ведь сам говоришь, что вы были близки. Кто поверит, что вы вели разговоры только о семейных делах да девушке?

— А ты веришь?

— Верю, пока мне это выгодно.

— Завтра я дам тебе ответ.

— Надеюсь, ты поступишь разумно.

О боже неправедный, что еще ты обрушишь на мою голову! Она не самая мудрая, но и не самая глупая. Столько людей и лучше, и хуже меня живут себе, позевывая от скуки. А мне минуты поскучать не даешь! Все подкидываешь задачки одна другой мудренее, как младшему сыну в сказке. А как бы мне хотелось поскучать, пожить легко и приятно, спокойно спать до полудня и просыпаться без мучительных мыслей и страха за завтрашний день.

Я пытался усыпить бдительность сердара Авдаги трогательной историей о родном доме Рамиза, о его любимой девушке, а дал им в руки то, что им было нужно.

Нашел кого умилять!

Что делать? Если я откажусь от предложения Зафрании, он сотрет меня в порошок, сам сказал, что припутает меня к делу Рамиза. Они знают, что разговаривали мы не только о доме и семье, и сделают все, чтобы выбить из меня правду. А стоит мне признаться, и я сразу стану соучастником и преступником, потому что укрывал его, не донес властям. Доказательство — мое признание. Не признаюсь — все равно буду виноват, доказательство — их убежденность.

Но как я покажусь на глаза Рамизу, как у меня язык повернется сказать ему, чтоб он отрекся от того, что говорил людям? Не важно, что он откажется, а откажется он несомненно, и не так уж меня пугает, что я снова буду отдан на милость Зафрании. Это еще полбеды.

Я не могу, даже мысленно не могу — подойдя к этому моменту нашей встречи, я останавливаюсь в полном тупике,— не могу вынести его недоумевающего взгляда, когда я скажу ему…

Что я ему скажу?

«Я не хотел, меня заставили, вынудили».

Но если мы будем не одни, если тут же будет стражник, я не решусь, не отважусь сказать эти слова.

«Так будет для тебя лучше».

Но он ведь не стремится к тому, чтоб ему было лучше. А его взгляд будет страшнее любых слов — в нем будет и стыд, и обида. Стыд за меня. Обида — за себя.