Избранное - Меша Селимович

— Ты какой-то особенно ласковый, когда тебе тяжело. Точь-в-точь ребенок, когда ему страшно и он ищет защиты.

— И знаю его плохо, а все равно жалко. Ведь никто и пальцем не пошевельнет в его защиту.

— Кто что может сделать?

— Никто ничего не может. А он там надеется: поднимутся люди, станут требовать, чтоб его освободили.

— Не думаю, он все понимает.

— А что, если мне пойти к Зафрании и попросить за него?

— Почему тебе? Он немедленно спросит: «А ты кто ему?»

— И друзьями мы не были, а такое чувство, что были. Никого у него нет.

— Ему не поможешь, а себе навредишь.

Она говорит это нехотя, тоже совесть мучит, но говорит, чтоб удержать меня от опрометчивого поступка. И продолжает:

— Ничего не попишешь, сам виноват. Против них речи держал.

— Не выпустят его.

— Не думай больше о нем.

— Не буду. Какой толк думать?

Бесцельно, бессмысленно, бесполезно. Так запугали, что мы даже милосердия не решаемся просить! Никто за него и слова не скажет.

А я что могу?

Ни фамилии, ни дела, ни положения, ни богатства, ни семьи — ровно ничего за мной не стоит. Чем мне заклинать? Состраданием? Кому какое дело до моего сострадания?

И во имя чего? Во имя несуществующего долга совести, во имя спасения человека, которому я ничем не обязан и вине которого нет прощения.

Не хочу думать о невозможном.

Не хочу думать о Рамизе.

Сели завтракать; что я ел, не знаю. Тияна смотрела на меня, как на больного, пряча свою тревогу за натужной улыбкой. Я сказал, что пойду пройдусь.

— Лучше бы тебе дома посидеть.

— В полдень в мечети какое-то собрание. Зафрания велел мне прийти.

— Зачем?

— Не знаю.

— А что за собрание?

— О Рамизе вроде. Не знаю.

— Только, пожалуйста, молчи, ничего не говори! Обещай мне!

— Да не буду, что я могу сказать! Будь моя воля, я и не пошел бы.

— Ох, боже мой, этого еще не хватало! Как кончится, сразу возвращайся. Да, вчера вечером тебя спрашивал Осман Вук. Зачем, не сказал.

О нем я вовсе позабыл.

Влажные крыши, влажные заборы, влажные улицы, прохладный воздух, синее небо, молодое солнце.

Не знаю как, но я вдруг забыл обо всем, шагаю себе будто по росе, по свежей воде, по зеленому лесу, в жилах струится искристая кровь, меня охватывает тихая беспричинная радость, все во мне светло и ясно, как в горном ключе.

Не хочу думать о Рамизе.

Который сейчас час?

Не хочу думать. До полудня.

До полудня.

Я пытался забыться, думать о чем-нибудь постороннем. Или тело мое взбунтовалось против кошмара, который ему навязывал разум? Тело умнее разума, оно хорошо себя знает, знает, что ему надо, чего не надо, даже то знает, чего мы не знаем. Тело как трава, как косуля. Не знаю, к счастью это или к несчастью, что нельзя слушаться только голоса тела?

А в полдень ни от чего уже не уйдешь. И, подумав об этом, я снова почувствовал вялость в ногах и сумятицу в мыслях.

И опять я мучаюсь и не вижу никакого выхода.

Не такие уж умные мысли бродят в моей голове, и мучения не такие уж тяжкие, но очарование утра пропало.

Не хочу думать о Рамизе, а думаю. Не могу иначе.

Я убежал от него в блаженную райскую обитель, но лишь на мгновение стал травой, косулей, здоровым телом. Больше не хочу. Предпочитаю быть безумцем, пекущимся о том, что его не касается, чего он не в силах изменить и что от него так же далеко, как звезда в небе.

Сделать я ничего не в состоянии, только думаю.

Это я могу себе позволить. С мукой думаю о хорошем человеке, который в крепостном каземате ожидает смерти. Потом постепенно забуду. Как и многое другое. Мало-помалу я превращусь в груду истлевших горестей, жалости, стыда, мертвых заклинаний, оскорбленного самолюбия и весь этот смрад с годами стану называть опытом. Я уже чувствую, как от нее разит, еще чувствую, потом я уже не буду замечать смрада.

Я ушел из дому, чтобы с кем-нибудь встретиться, поговорить, расспросить, что-нибудь услышать. Однако ни с кем не встретился, ни с кем не разговаривал, ничего не услышал. С кем встречаться, о чем и зачем разговаривать? Никто ничего не знает, никого это не касается, и слова ни от кого не услышишь. А если и услышишь, так знакомое: не лезь не в свое дело!

В одном из дворов играли свадьбу. Ворота настежь распахнуты, двор полон молодежи, звенит невидимый сааз, кружится коло, слышатся смех, песня, веселые крики.

Ни один человек здесь не знает ни о Рамизе, ни о собрании в мечети, ни о прочих горестях, так и проживут в неведении.

Я бросил на гуляющих мимолетный взгляд, но люди эти долго не выходили у меня из головы. Чтоб вас черт побрал, говорил я. Счастливые, говорил я.

Почему я не такой, как они? Почему я не пекусь о своих делах? Почему меня касается то, что не должно касаться?

Может, я исцелюсь, может, созрею. Когда-нибудь. Не знаю когда.

Не хочу думать о Рамизе.

Сейчас я думаю не о Рамизе, а о том, что будут говорить о нем. Скоро полдень.

Я вошел в мечеть, не вглядываясь в толпу во дворе, и сел недалеко от входа.

Когда мечеть начала заполняться, я мог из своего укромного закутка незаметно наблюдать за всеми; меня же никто, к счастью, не видел, каждый смотрел на входивших последними — мудеризов, имамов, ваизов, важных чиновников и главного судью — тот шел в сопровождении Джемала Зафрании. Джемал, никого не видя, всем улыбался, а кадий прошествовал хмуро, уставясь в воображаемую точку прямо перед собой.

Молла Ибрагим тоже вошел среди последних, направился было в мою сторону, но, заметив меня, остановился и начал искать место получше, прикинувшись, что не видел меня.

Он прав, ведь в самом деле, какое я имею отношение к столь высокому собранию? Люди подумают, что я проник сюда самозванцем или меня позвали по ошибке.

Эти люди — мозг и сила города, и, если бы каким-то чудом крыша мечети обрушилась, город остался бы без головы и потерял бы все свое значение. При всем горе, которое я испытал бы от такой потери, я был бы счастлив, если б мне удалось спастись, хотя бы и в единственном числе,— было бы и впрямь несправедливо разделить судьбу этих именитых людей.

Но мысль эта была продиктована не столько злорадством, сколько растерянностью. С утра я ничего не ел, желудок сводила судорога, в животе урчало, ладони горели. Если придется выскакивать, помчусь прямо по головам людей. Решат, что я убегаю с собрания.

В голову полезли самые безумные мысли. Вдруг сейчас встанет Авдага и скажет, что предлагал мне свидетельствовать против Рамиза, а я отказался. Вспомнит вечер у хаджи Духотины, не забудет о жене-христианке, а уж если возьмется пересказывать, что Тияна наговорила ему вчера, все разом обернутся, чтоб пронзить взглядами это чудовище по имени Ахмед Шабо.

Сам знаю, что это глупости. Авдага со мной мог легко расправиться в одиночку, или Джемал Зафрания, или любой стражник, для этого не стали бы тревожить важных господ. Но возбужденный мозг вел себя, как испуганное животное, которое в страхе шарахается из стороны в сторону, всюду видя врагов.

Зачем меня позвали?

Поднялся Джемал Зафрания и начал говорить. Близоруко щурясь — мне казалось, он смотрит только на меня,— и улыбаясь вежливо, но холодно — вежливо от своего имени, холодно от имени судьи,— он сказал, что по распоряжению почтенного и уважаемого господина судьи, справедливость, мудрость и честность которого известны далеко за пределами нашего города (в этом месте он поклонился судье, тот слушал с каменным лицом, нимало не смущаясь этой постыдной лести), по распоряжению, которое он почитает за честь для себя, он пригласил самых уважаемых людей города на собрание и благодарит их за то, что они пришли. Повод для собрания мелкий и незначительный, но дело очень важное, и он с позволения и по распоряжению почтенного судьи изложит его по возможности коротко, чтобы те, кто умнее его, могли сказать свое мнение. В нашем городе проживал некий проходимец Рамиз, полное ничтожество, утверждавший, что он студент Аль-Азхара, что, безусловно, ложь, а если и правда, то это позор для него, а не для Аль-Азхара. Никто не возражает против его пребывания в городе — наше гостеприимство и дружелюбие всем известны. Никто не возражает против того, чтобы он выступал перед людьми — свобода слова дана каждому, но этот безбожник и невежда осмелился говорить людям такие страшные вещи, которые честный человек и повторить не решится. (И тут же повторил, то ли забыв про свои слова, то ли не считая себя честным человеком, что было, конечно, издержкой ораторского вдохновения, а не искренним его мнением.) Негодяй хулил наши законы, веру, государство, даже самого пресветлого султана! Но как бы это ни было ужасно само по себе, нас созвали по другой причине. Речь идет о более тяжелом и важном деле. Преступник целый месяц изо дня в день отравлял ядом своих речей правоверных мусульман. И никто, ни один человек не оборвал его, не воспрепятствовал этому богохульству, не сообщил властям. (Вот оно! Не те люди его выдали, которым он говорил, а другие, ихние!) Спрашивается, где истинно верующие? Где были и куда смотрели власти? Мы были слепы и глухи и должны это признать; мы все проспали, позволив злейшему врагу говорить народу, что в голову взбредет. А власти, чей долг знать, чем занимаются подозрительные люди, пальцем не пошевельнули. Можем ли мы позволить преступнику оплевывать наши святыни? Можем ли мы допустить, чтоб человеконенавистники отравляли народ ядом своих речей?