Экспансия — II - Юлиан Семенов

— Милый, почему у тебя такой ужасный голос?!

— Немного простудился, конопушка… Это пройдет, как только я увижу тебя.

— Я буду молиться, чтобы самолет благополучно перелетел этот чертов океан.

— Обещаю тебе, что он перелетит.

— Если случилось что-то не так, не огорчайся уж очень-то, всегда надо уверенно думать о том, что задуманное рано или поздно сбудется, тогда непременно все случится так, как ты хочешь.

— Бросай математику, конопушка… — усмехнулся Роумэн. — Переходи в Армию спасения, там нужны талантливые лекторы. И платят хорошо.

— Ладно, я начну готовиться, только скорее прилетай…

— Ну его к черту, этот Вашингтон, — сказал вдруг Роумэн. — Я сейчас поменяю билет и возьму тот рейс, где не надо ждать в нью-йоркском аэропорту, и сразу же прилечу к вам…

— Ох, как это хорошо, милый, я так счастлива… Погоди, тебе что-то хочет сказать Элизабет…

— Целую тебя, конопушка.

— А как я тебя целую, милый, если б ты только знал!

Голос у Элизабет был какой-то сломанный, затаенный:

— Здравствуй, седой братик, рада тебя слышать…

— Здравствуй, девочка. Как дети?

— Орут, бьют посуду, играют с Крис в прятки с утра и до вечера. Свою докторскую она пишет по ночам… Слушай, милый, тут, оказывается, очень нужен Роберт Харрис и Мигель…

Роумэн не сразу понял:

— Что?!

— Спарк и Крис были против того, чтобы я это говорила тебе… Но я все же решила сказать…

«Это Штирлиц, — понял Роумэн. — Он звонил к ним. Что-то случилось, видимо, крайне важное. „Мигель“ — это Майкл Сэмэл. Харрис — понимаю, они давно знакомы, но отчего Майкл Сэмэл?!»

— Передай-ка трубку Крис, сестреночка…

— Я целую тебя, седой брат. У тебя замечательная жена, лучше не бывает.

— Пока терплю, — сказал Роумэн и ему сделалось стыдно этих своих слов, но он заставил себя сказать именно так, он-то уж никак не имеет права до конца открываться перед макайрами, хотя те все знают, не надо обольщаться, они знают все.

— Милый, ну и что? — голос Кристы был тревожный, какой-то звенящий.

— Все хорошо, конопушка. Все так, как надо. Жизнь — это драка, в ней надо уметь проигрывать…

— А ты что, прочитал и «Мэйл» тоже?

— Нет. Что там напечатано?

— Нет, нет, ничего…

— Ответь мне, пожалуйста, что там было напечатано?

— В позавчерашнем номере… Про Гаузнера… Про то, что он был убит каким-то Штирлицем… Нам прислали эту газету сегодня, ума не приложу, кто… Я думала, тебе ее уже вручили…

— Хорошо, человечек, жди, скоро я вернусь, обсудим все на спокойную голову… Когда плохо — Грегори прав — всем надо быть вместе, ты поняла меня?

Он сдал билет в Вашингтон и купил место в самолет, следовавший в Лондон; по счастью, одно место в салоне первого класса оказалось пустым, кто-то опоздал, спасибо ему. А может быть, ей. Только очень плохо, если опоздал не «он» или «она», а просто это место держали для него «они», макайры.

— Как это мило, что вы нашли меня. Пол, — Харрис действительно обрадовался Роумэну; он даже не очень-то удивился, отчего американец приехал к нему в редакцию без звонка; помнил, как добр был к нему в Мадриде Роумэн, как щедро делился информацией, особенно когда дело касалось ИТТ, а Харриса это не могло не интересовать, потому что дела корпорации «Бэлл», в которой его семья играла не последнюю роль, шли все хуже и хуже: полковник Бэн относится к числу людей с челюстями; шагает по трупам; лишен каких бы то ни было сантиментов, акула.

— Я рад еще больше. Боб, — ответил Роумэн и, не ожидая приглашения, сел в маленькое кресло, стоявшее возле окна; за последние два дня он спал всего пять часов, не брился, лицо поэтому выглядело так, словно в редакцию пришел запойный. Как еще пустили внизу? Мистер Патрик весьма внимателен, следит за каждым, кто приходит в газету, сейчас много психов, фронт калечит людей, бывали уже скандалы, шокинг, удар по престижу. — Слушайте, вы как относитесь к Штирлицу?

— Вы же читали «Мэйл»… Кто бы мог подумать…

— Это гнусная формулировка, Боб, — «кто бы мог подумать»… Это отвратительная формулировка… Почему же тогда вы не подумали?!

— Пол, вы несносны, — Харрис улыбнулся, почувствовав растерянность; он отвык от американца, от его манеры вести себя; прелестные, добрые заокеанские дикари; ничего не попишешь, они еще не наработали в себе культуры поведения, но человек он славный; смешно, конечно, и думать, чтобы пригласить его в дом отца, старик сляжет в постель от такого гостя, все можно изменить, кроме островных традиций. — Вы сегодня выглядите несколько утомленным. Кофе?

— Ну его к черту, я и так им опился за последние дни. Дайте холодной воды. Только сначала ответьте мне про Штирлица.

— Он производил впечатление интеллигентного человека, как ни странно. Он выделялся изо всех тех наци, которые создавали Франко в Бургосе.

— Вот видите… Вы представляете его себе в роли злодея-отравителя?

— Говоря откровенно, не очень. Но материалы Майкла Сэмэла вызвали бурю, они довольно крепко аргументированы.

— Нацистами.

— Что?!

— То, что слышите. Ему всунули гестаповские материалы. Кому-то надо вымазать Штирлица дерьмом, как грязного уголовника, вот в чем дело… А кто этот Сэмэл? Не из парнишек сэра Освальда?[59]

— Нет, нет, он вполне пристойный консерватор, из хорошей семьи, он никогда не имел ничего общего с Мосли…

— Воевал?

— Ему двадцать три года и минус пять зрение.

— У меня минус три.

— Давно?

Роумэн пожал плечами:

— Давно. С наци нужно воевать вне зависимости от зрения. Пусть носит очки.

— О, Пол, вы слишком строги к нему, я убежден, что мистер Сэмэл — джентльмен.

— Берете на себя ответственность?

— Вы не объяснили мне предмет вашего к нему интереса.

— Меня интересуете вы не меньше, чем он.

— В качестве?

— В качестве человека, который может получить кое-какую информацию о нацистских связях ИТТ.

— Это очень любезно с вашей стороны, но почему вы убеждены, что меня так уж интересует ИТТ?

— Боб, не вертите задницей.

— Если бы я не помнил вас в Мадриде и не ценил вашу доброту, я был бы вынужден прервать разговор, Пол.

— Мало ли, что бы вы решили… Я бы его не прервал. Словом, Штирлиц ждет нас. Сэмэла и вас. Он хочет сделать заявление.

— Это в высшей мере интересно, но сколь тактично с моей стороны встречаться с ним, если о нем пишет мистер Сэмэл?

— А вы познакомились со Штирлицем десять лет назад в Бургосе. И он хочет увидеть Сэмэла в вашем присутствии. Билет за океан готов оплатить я.

— Если мистер Штирлиц действительно обладает интересной информацией об ИТТ, я попробую — как вы посоветовали мне — обратиться в «Бэлл».

— Звоните Сэмэлу… Хотя нет, не надо… Едем к нему.

— Но это не принято. Пол! Я не могу приезжать к человеку без предварительной договоренности.

— Слушайте, Боб, идите-ка вы к черту с вашим островным этикетом, а?!

Харрис секунду раздумывал — обидеться или пропустить мимо ушей эти слова, рассмеялся и, поднявшись из-за стола, сказал:

— Пошел.

Того парня, что пас его в Асунсьоне, Роумэн заметил сразу же, как только самолет, на котором летели Харрис, Сэмэл и он, приземлился в международном аэропорту Буэнос-Айреса «Изейза». Его машина не отставала ни на метр от их такси, когда они переезжали в «Аэрогару», — именно оттуда летали самолеты местной авиакомпании. Он сел в тот же самолет, который летел в Кордову. «Ну, погоди, Макайр, — думал Роумэн, то и дело оглядываясь на парня, — мы с тобой сочтемся, завтра вечером я сочтусь с тобой, плачет по тебе мой коронный правый — снизу вверх с перенесением тяжести тела на стопу левой ноги. Как же потешался Эйслер, когда я показывал ему этот удар, сколько грусти было в словах Брехта: „Милый Пол, это хорошо для американцев, когда они смотрят голливудские фильмы; фашизм побеждают не апперкотом, а головой, рассудком, логикой и убежденностью; идеей, говоря иначе“».

Джек Эр теперь уже не делал вид, что читает газету; он тоже смотрел на Роумэна с неотрывной ненавистью; честный человек не будет так убегать от того, кто должен защищать его от наци; не зря во вчерашней телеграмме от Макайра было сказано, чтобы он был во всеоружии, вполне возможно, что объект перестал быть тем, кем был, допустимо предположить, что он на грани измены присяге: внимание и еще раз внимание…

«Ничего, — подумал Роумэн, когда они через два часа приземлились в Кордове, — в конце концов даже если этот стриженый не один, мы сможем отделаться от них, нас четверо, только пока ничего не надо предпринимать, сначала увидаться со Штирлицем, я потом дам Штирлицу уйти, да и доказательства его невиновности в том, в чем его обвиняют, теперь абсолютны, пусть поцелуют меня в задницу все эти макайры и его стриженые ублюдки атлетического сложения».