Белая лестница - Александр Яковлевич Аросев

Зефирова опять уехала в Женеву. Написала мемуары о счастливом бегстве от большевиков.

А Миша — другое. Перед ним стоял высокий комиссар и тот, другой, высокий… и оба были одно. И поэтому все, что случилось за последние годы, преломилось в понятиях Миши по-особенному. Стало это загадкой. И почувствовал Миша опять себя гимназистом. Потому что опять на него надвинулись, вспучились громадой бесконечные вопросы. Опять темными тучами нависли события. А впереди их все тот же высокий человек. Предтеча нового.

И посмеялся тут над собой Миша. Потому что не тогда, а только теперь «настала пора, и проснулся народ»… Поспешил он тогда. И поэтому теперь для него кругом загадка.

Взглянул удивленным глазом назад и вперед. А перед ним на столе лежали исписанные листы бумаги о минеральных породах. К ним привела его холодная сибирская Лена.

Миша взял чистый лист и написал письмо Катюше:

«Нет, к вам приехать не могу. Может быть, мне очень (до восторга) нравится пальма. Но сосна… Пусть она колется (до ужаса колется), но она из  т о г о  же земного тепла, что и я. Я ее чувствую (сосну, Россию). Может быть, не понимаю (напрасно вы уверяли меня, что я гений: я самый простой человек). Пусть не понимаю, но останусь с ней и в ней».

Написал письмо. И улеглись все чувства. Вопросы поблекли. Тогда давно, когда тюремный надзиратель наводил дула на лица людей, они опускались в окнах. Вот также и Миша теперь взял и опустился к исписанным листам бумаги о минеральных породах.

Будто все вопросы, весь бунт души были нужны только для письма Катюше, в Женеву.

Первая концессия

Вблизи одного заброшенного города, вероятно, того самого, где совершал свои похождения Чичиков, иностранцы задумали строить большой завод на участке земли, который они купили у крестьянского общества.

Купить у крестьян землю и было самым трудным делом. Переговоры приходилось вести и в отдельности с каждым и с целым обществом, на сходе. Нужно было усиживать самовары до седьмого пота, пить водку, как квас, «бить по рукам» и ударять пола в полу. Все эти операции по поручению предприятия проделывал один из директоров его, по имени Эмедей. Он волей-неволей стал понимать русский язык и немного начинал говорить на нем.

Крестьяне переименовали его в «Самадей», да еще прибавили и отчество от себя: «Иваныч». Получился Самадей Иванович. А что касается русского языка этого Самадея Ивановича, то при окончательном заключении сделки один из крестьян, старик, сказал ему:

— Видим мы, Самадей Иваныч, что умный ты человек, а почему же по-нашему не можешь все-таки говорить?

Впрочем, крестьяне относились хорошо к Самадею Ивановичу: приглашали его на свои праздники, родины, крестины, свадьбы.

А тем временем неподалеку от деревни вырастал железный скелет завода и начал даже обрастать понемногу красным кирпичом.

Когда началась война, немцев стали высылать. Но Самадей Иванович был не немец, и его оставили в покое. Среди замутившегося русского моря Самадей Иванович, вероятно, чувствовал себя, как Ной среди стихии потопа.

Проходил один год, и другой, и третий…

В один майский ясный день в деревню приехал молодой бойкий матрос. Он собрал крестьянский сход и произнес лихую речь по поводу того, что теперь надо отбирать землю от помещиков и буржуев.

Через несколько дней под его руководством крестьяне приступили к порубке казенного леса и к овладению помещичьей усадьбой.

Но как же быть с землей, что под заводом? Крестьяне обратились к матросу.

Матрос ответил:

— Чья земля под заводом, буржуйская?

— Вестимо! — отвечали сипловатые крестьянские голоса.

— Значит, отбирать! Чего же вы сумлеваетесь?!

Однако крестьяне заколебались и решили вызвать на сход для объяснений Самадея Ивановича.

Иностранный директор недостроенного завода пришел на сход с трубкой в зубах и с европейской свободной уверенностью в движениях.

По его адресу матрос произнес длинную и сокрушительную речь и закончил призывом лишить эксплуататоров земли.

Но странно: в присутствии иностранца крестьяне не высказали особенного восторга по поводу речи. Словно руки и языки их кто-то связал. Впрочем, некоторые слабо поддакнули матросу. А стоявшие поближе к иностранцу сказали:

— А ну-ко, какое твое слово будет, Самадей Иванович?

Иностранец не то чтобы взял слово, а просто смиренно, негромко проговорил, не входя на трибуну (трибуной было толстенное бревно, уже два года лежавшее при дороге):

— Товарищи, я ведь вас не грабил и не эксплуатировал, а землю купил за наличный расчет.

— Ну, и что же? — раздался голос из толпы.

— А помещик у вас покупал землю?

— Вестимо, нет!

— Мы с вами по рукам били? — спрашивал иностранец.

— Били, — отвечал сход.

— Пола в полу руки клали?

— Клали.

— Сделку водкой и чаем вспрыскивали?

— Вспрыскивали, — соглашались мужики.

— Целовались?

— Целовались.

— А деньги с меня получили сполна?

— Сполна, Самадей Иванович, чистоганом, сполна. Это правда.

— Как же вы теперь хотите от меня отбирать ту землю, которую сами же мне продали добровольно?

Крестьяне потупились и легонько загудели, как самовар, поставленный на сырых углях. На трибуну вышел старик.

— Товарищи, а ведь Самадей-то Иванович говорит правду. Дело это было годов пять али четыре тому назад. Помним, все мы помним… Сами мы ее, землю-то, ему продавали.

Крестьянские головы закачались, как сосны под ветром. Матрос опять говорил. На этот раз о социализме. Крестьяне гудели и не соглашались. Матрос охрип. А сход постановил: землю, что была куплена под завод, не отбирать.

Матрос подчинился большинству. За это он приобрел большой авторитет и вскоре стал председателем в волости.

Когда матрос стал властью, к нему пришел Самадей Иванович за удостоверением для безопасности, на всякий случай.

— Вот что, товарищ, — ты меня извини; ты хоть мне и не товарищ, но у нас теперь положение такое, и я должен называть тебя товарищем — удостоверение я тебе дам, но только, если придут белые, на ихнюю сторону склоняться никак не моги, потому тогда мы порешим вашу землю.

И выдал удостоверение:

«…предъявитель сего комиссар и директор генерального иностранного консульства по постройке завода…»

Деревенские узоры

I

Учитель Крутогоров жил в селе Лапинском и учил детей чтению, письму и арифметике. Учитель Крутогоров имел грустные серые глаза, доброе сердце и золотые очки на толстом носу, который страдал от хронического насморка. Любил учитель Крутогоров ватрушки, вареники и теплые валенки зимой. Летом же любил ходить босиком, но считал это неприличным. Все были с ним дружны, и он любил всех, а особенно русского писателя Льва Толстого.

Наступила революция, и первое, о чем заговорил учитель Крутогоров в