Белая лестница - Александр Яковлевич Аросев

так не пройдет! — пригрозил заведующий отделом управления и вышел вон.

Енотов почувствовал себя облегченным и стал с полу подбирать разлетевшиеся листы сметы комхоза.

А в отделе управления заведующий диктовал машинистке заявление в контрольную комиссию (копия в ячейку) о бюрократизме и диктаторстве председателя.

Косые тени

Кто-то сказал:

— Гениальный мальчик.

Это про него, про Мишу. Может быть, никто этого не сказал. Может быть, это было во сне. Или послышалось, когда он, маленький, пятилетний, засыпал, а за спиной шел поздний разговор отца с матерью.

Все шло обычно.

И Миша был как все: гимназистом. Ничем не выделялся. Но что-то, как залетевший в грудь ветерок, вертелось там в глубине.

Миша сам себя иногда ловил: «И чего это я думаю?» А сам стоит у окна и провожает глазами снежинки, падающие на землю.

Из-за этих дум однажды ему нос разбили.

Приняли за другого и — по носу. Произошло это во время перемены, в классе. Потом извинялись. Но напрасно: никогда этого Миша не забыл. А дома про это не сказал. И классному наставнику и надзирателю тоже не сказал.

Зато свою детскую душу упитал этим событием. И был так удовлетворен, как если бы все простил и забыл.

* * *

Потом про Мишу говорили, что он красивый. А сам он смотрелся в зеркало и находил себя очень похожим на кучера: такой же румяный и скуластый, такие же голубые глаза, такие же белые волосы, как лен, и такие же кудри, словно стружки. Разве только нос потоньше.

Гулял однажды Миша в общественном саду. Там люди ходили по кругу и дышали подымаемой ими пылью. Гуляющие заглядывали друг на друга с интересом новизны, хотя каждый всякого считал надоевшим. Гимназисты, задыхаясь в пыли, учились подкашливать. А проститутки высматривали богатенького и неопытного.

— Душка.

Чей-то женский голос бросил в лицо навстречу Мише. Оглянулся он: в темноте сверкали лукавством два женских зрачка. И на них, как бабочка на огонь, пошел Миша.

Плечо, едва прикрытое чем-то розовым; завиток волос около шеи; платок, пропитанный духами «Резеда».

И вот в это всей душой своей ринулся Миша. А женщина сверкала, манила зрачками. Шуршала платьем. Духами «Резеда» обдавала. И привела его к низенькому желтому домику.

Там при свете жестяного ночника Миша был женихом, справил свадьбу, побыл мужем. И через два часа вышел вон все тем же гимназистом.

Он шел по дороге, как бог Пан. Кто-то очень светлый поместился в его душе. Очень светлый, сияющий золотом. Но этот кто-то светлый был с закрытыми глазами. Поэтому не выдал его Миша никому. Приберег для себя.

* * *

На лесной поляне был устроен пикник. Белая скатерть на траве. На ней все, что вызывает плохое пищеварение: чайная колбаса, крутые лепешки на сметане, пирожки с мясом от вчерашнего супа. Кроме того, чай, коньяк и пиво.

Катюша Зефирова, подняв рюмку с коньяком, сказала:

— Ах, я хотела бы выпить за здоровье тех, которые там, в огне борьбы, жертвуют собой, пренебрегают опасностями… Я хотела бы видеть русского революционера и выпить за него.

Над головой Катюши склонился высокий человек. По профессии он был булочник. А по наружности очень узкий и как будто складной, деревянный.

— Русский революционер перед вами, — проговорил он и длинным узловатым пальцем указал на Мишу. А тот сидел прямо против Катюши и тоже держал рюмку с коньяком.

Миша слегка покраснел.

Но с таким же замиранием духа, с каким он бросался на коньках с ледяной горы, подтвердил:

— Да, он перед вами.

Катюша подсела к нему рядом и стала интересоваться аграрным вопросом. Миша же был уклончив, ссылаясь на то, что теперь говорить об аграрном вопросе неконспиративно.

Тогда Катюша просила его назначить ей свидание, на котором он помог бы ей уяснить, кто прав в аграрном вопросе: эсеры или эсдеки.

И не раз они до поздней ночи ходили по тому пыльному кругу сада, где впервые Миша попался на приманку женских глаз. Миша доказывал, а Катюша слушала. Пальчики тоненькие кутала под гимназический фартук. Смотрела на свои и Мишины носки ботинок, мелькавшие в темноте.

Прощаясь однажды после такой прогулки, Катюша сказала:

— Вы мне просто раскрыли глаза. Вы такой умный… Просто… Гениальный…

* * *

Однако Катюша не успела переменить своих убеждений, так как ей дали поручение бросить бомбу в губернатора. Накануне своего великого дня прощалась с Мишей:

— Это письмо вы передайте моей маме, когда меня возьмут… — и отбросила с плеча свою коротенькую косичку. — Пусть я теперь, как на исповеди. Скажу вам: когда пойду на эшафот, буду только вас, Миша, вас видеть в своей душе, — и тоненькими пальчиками перебирала на груди черный шнурок от часов. — Миша. Я вас люблю… — и откинула назад лицо, обрамленное завитками волос, как терновым венком.

Они взялись за руки и целовались. Короткими и пылкими гимназическими поцелуями.

В этот день Катюша плакала над собой. Упрекала себя в слабости: она верила, верила Мише, а шла по поручению других. Ей Миша раскрыл глаза, а шла она не туда, куда они смотрели.

В тот же самый вечер Миша был на митинге. Там шли горячие споры. В большой университетской аудитории было душно и накурено. Миша ощущал странное: будто в душе его сухой хворост. И нужна искра, чтобы вспыхнул сушняк.

После митинга пели революционные песни. Кто-то предложил похоронный марш. Пели.

Пели: «Настанет пора, и проснется народ».

И вдруг загорелся сушняк:

— Стойте, стойте! — кричал Миша — Нет, не «настанет пора, и проснется народ», а «настала пора, и проснулся народ».

Загорелся сушняк. Затрещали голоса:

— Правильно. Уррра!

И пели:

— «Настала пора, и проснулся народ».

Кто-то схватил Мишу и стал качать его:

— Уррра!

И три раза пропели:

— «Настала пора, и проснулся народ».

Пошел Миша домой. А в душе как чирканье спички мелькало огненным дразнением: «Гениальный… гениальный…»

* * *

Человек высокий и узкий, будто складной и деревянный, — ходил уже второй год в кандалах. Недавно у него открылось новое дело. И Миша к этому делу был привлечен. Сидели в одной тюрьме, а видели друг друга только раз в неделю, когда проходили тюремным двором в баню. Были веселы и бодры.

А по суду Миша получил «поселение» (по 126-й). Высокий же, товарищ его, булочник, — смертную казнь (через повешение). Как раз накануне суда высокий человек начал читать в подлиннике Канта. О суде думал мало. И теперь было жаль, что Канта не сможет кончить. А ведь ему, булочнику, каждая строчка Канта досталась с