Галерея женщин - Теодор Драйзер

девушка, эта песчинка в мироздании, решала вопросы жизни и смерти, и я имел неосторожность пуститься в рассуждения об этом. Она не раз говорила мне, что лучшие годы, дарованные женщине, – от шестнадцати до двадцати восьми, и я, не подумав, повторил ее слова. После этого возраста жизнь чаще всего идет под уклон. Что бы ни случилось, она намерена прожить эти годы так, как ей хочется. А потом… что ж… И вот, в двадцать девять лет, после почти головокружительной карьеры, она покончила с собой, приняв снотворное.

Эрнестина слушала с напряженным вниманием. Она все время постукивала пальцами по столу, а потом глубоко задумалась.

– Что ж, она права, – сказала она немного погодя, – я с ней согласна. Я тоже ненавижу старость. Каждая женщина, которая действительно была красива и знает, что это значит, поймет меня.

Я с любопытством посмотрел на нее. Она это сказала как-то особенно подчеркнуто, я бы сказал – обреченно.

Больше я ее не видел. Когда я в следующий раз проходил мимо этого дома, мне бросилось в глаза объявление: «Сдается» – на одном из окон ее квартиры. Значит, она все же уехала, подумал я и остановился, чтобы посмотреть, есть ли еще табличка с ее именем на двери. Но таблички не было. Вскоре я услышал, что она продала всю свою обстановку и вернулась в Нью-Йорк. Через три месяца, когда в одном из журналов стали появляться мои статьи, материалом для которых она меня так щедро снабдила, и газеты перепечатали наиболее поразительные и вопиющие факты, я получил лаконичную телеграмму: «Спасибо» – и понял, что она их прочла и одобряет. Потом я снова долго ничего не слышал о ней, – и вот однажды утром все газеты Лос-Анджелеса напечатали сообщение из Нью-Йорка о том, что Эрнестина де Джонг, бывшая кинозвезда, отравилась газом в Гринвич-Виллидж, в квартире, где она жила прежде, когда работала в одном из нью-йоркских театров. Предполагали самоубийство, хотя никаких сведений о возможной причине самоубийства не было. Правда, де Джонг была киноактрисой, а кинематография переживает сейчас период упадка, но нет оснований думать, что у покойной были денежные затруднения. Ее родные – очень состоятельные люди; они уже уведомлены о несчастье. Не было найдено никаких писем, она не оставила ни строчки. Насколько известно, она ни в кого не была влюблена, хотя недавно ходили слухи о ее помолвке с одним знаменитым киноартистом. Он, впрочем, отрицал это, уверяя, что они были просто друзьями.

Но мне казалось, что я понимаю. Почему-то мне также казалось, что я понимаю, отчего она вернулась туда, где прошла ее прежняя, более счастливая жизнь с Кинси. Не ошибался ли я? Как бы то ни было, она вернулась именно сюда, и здесь ее нашли. Я так и не узнал, имел ли он какое-нибудь отношение к случившемуся. Видимо, никто не знал этого. Говорили, что он был очень удручен.

Рона Мерта

Ее имя вызывает в памяти восхитительные весну и лето в начале последнего десятилетия ушедшего века и высокое здание в финансовом центре Нью-Йорка. Я тогда делал первые шаги на писательском поприще, на моем счету было лишь несколько статей и парочка рассказов.

В то время, как порой бывает с новичками, я водил дружбу и имел общие интересы с молодым писателем, близким мне по возрасту и предпочтениям, недавно перебравшимся в Нью-Йорк. Очень способный, красивый, не чуждый идеализма, по крайней мере в своих философских взглядах, но совершено не приспособленный к жизни и тем не менее – а возможно, именно поэтому – чрезвычайно мне близкий. Тогда, да и сейчас, он казался мне мечтателем из мечтателей, мастером плести тонкую пряжу, любителем диковинных романтических приключений, которые тем меня и привлекали, что были диковинны. А еще он был щедрый весельчак, любил жизнь и игру, как я потом понял, игру даже в большей степени. Самым слабым его местом, вызывавшим у меня раздражение, был хвастливый эгоизм, заставлявший его воображать себя, во-первых, мыслителем и писателем, каких еще не видывал свет, во-вторых, он считал себя человеком практичным, светским и деловым. Случись где какая-то неразбериха, стоит ему вмешаться – и порядок будет восстановлен. Стоит ему сосредоточиться – и любая философская либо бытовая загадка будет разрешена. Другими словами, он обожал указывать направление, давать советы и отстаивать свою точку зрения. Поскольку он мне очень нравился, как почти всем, с кем ему доводилось общаться, я на эти его слабости закрывал глаза. А как иначе – уж больно замечательной и интересной личностью он был.

Но, как я вскоре выяснил из разговоров о его прошлом, многое из того, что он пытался разрешить или привести в норму, шло наперекосяк. Например, в двадцать два года он женился на совершенно очаровательной и умнейшей девушке, в двадцать три стал отцом и номинальным кормильцем семьи, ее защитником и опорой. Но на манер английского поэта Шелли (что моему другу простилось бы, добейся он крупного успеха в жизни) он ушел из семьи, бросив ее на произвол судьбы. Впрочем, справедливости ради надо сказать: его жена была человеком вполне самостоятельным и более приспособленным к жизни, чем он. Он всегда был одним из тех идеалистов, которые нуждаются в чьей-то опеке.

Когда мы познакомились, я был женат и мог его приютить, подкормить и даже оплачивать совместные развлечения. Я также успел проложить дорогу в некоторые журналы. И вот мы вместе жили, обедали, гуляли и вели бесконечные разговоры. Почти все, что он делал и говорил, меня устраивало, хотя временами мне казалось, что не все так гладко – например, то, как он обошелся с женой и ребенком. Но если ты привязан к человеку, многие его недостатки блекнут, а то и вовсе остаются незамеченными. И наш союз стал настолько тесным, что в литературной работе мы фактически превратились в соавторов, мы работали вместе, он что-то подсказывал мне, а я – ему. Выходные дни и праздники мы почти всегда проводили в обществе друг друга, моя жена была от Уинни (его фамилия была Власто) в не меньшем восторге, чем