Портрет художника в старости - Джозеф Хеллер

— Это для меня новость. Тогда ты был не в восторге, вот я и засунул их в долгую папку. Значит, предлагаешь написать новую «Лолиту»?

— Нет, и новой «Илиады» тоже не надо.

— Ее уже за меня, кажется, написали.

— Выходит, тебе нечего делать и ты скучаешь? Найди себе увлечение — гольф или бридж.

— Поди-ка ты к… матери.

Расстались они друзьями.

Его литературный агент и добрая приятельница Эрика, особа дальновидная и прямая, тоже не выказала энтузиазма по поводу плана и первых глав романа о приношении в жертву Исаака.

— Старо, не считаешь? — осторожно выразилась она. — Не вижу, почему и ты хочешь за это взяться?

— За приношение в жертву Исаака? С точки зрения самой жертвы? По-моему, ничего подобного я не читал. А ты?

— Старая история, — пожала плечами Эрика. — Сейчас только и знают что переписывать Библию. Разве ты однажды это не проделал?

— Да, писал о царе Давиде. — Порху вдруг почувствовал, что робеет. — Книга бестселлером стала, помнишь? Но здесь совсем о других людях.

— И еще. Из плана следующих глав не видно, чтобы Исаак оставался в центре авторского внимания. И еще, что может тебе не понравиться. Если ты строишь роман с новым героем в каждой главе и его «я-повествованием», то сразу приходит на ум фолкнеровская «Когда я умирала».

— Я уже думал об этом, — сказал Порху сдаваясь. — Но ведь Фолкнер не имеет авторских прав на композицию, правда?

— Дальше. Коль скоро Исаак исчезает с горизонта, что остается читателю? Иаков и, пожалуй, еще Иосиф во рву. Потом голод, Египет, фараон. Старо… Знаешь, мне понравилась та страничка, которую ты передал мне по факсу недельки полторы назад. Ревнивая Гера враждует с Афродитой. Это было смешно.

— Это ведь тоже старая история?

— Да, но другая… Слушай, Джин, мне кажется, я могла бы устроить тебе договор на «Исаака» дня за два — за три. На данном этапе приличной суммы не обломится, сам знаешь. У тебя есть почитатели, так что издатель найдется. Половине твоих читателей «Исаак» понравится, другая половина будет разочарована: ничего, скажут, но другие его вещи лучше. Так обычно и случается со всеми нами, разве нет? Я откровенна с тобой. Раз ты пришел с этими набросками, значит, хотел услышать правду.

— Да, только правду, — сказал Порху со вздохом и едва заметной улыбкой, поняв, что пора отваливать. — Но, как всегда и как все, я хотел услышать такую правду, которую хотел услышать. Тем не менее спасибо тебе. Мы еще поговорим.

— А что говорит Пол?

— Я это ему не показывал. И не покажу. Мне достаточно твоего мнения.

— Спасибо. Не пропадай.

Они расстались друзьями, хотя опять душа заныла от саднящего чувства досады и неприязни.

Черт возьми, что они из себя строят?

Полли приготовила мужу отличный ужин: любимый им фасолевый суп из ресторана поблизости и жаренные в масле местные устрицы.

— Ну, как съездил? — спросила она за супом, порядочно выждав, пока Порху будет расположен говорить.

— Замечательно! — живо отвечал он с просветлевшим лицом, словно вспомнив что-то приятное и веселое. — Лучше, чем я ожидал.

— Правда?

— Они им понравились. Обе вещи понравились, обоим, представляешь?

— Правда? — повторила Полли, как будто освобождаясь от груза тревоги, и расплылась в лучезарной улыбке. Ее пухлые щечки порозовели, она продолжала: — Неужели обоим?

— Обоим. Оба в восторге от обеих книг. Оба сказали, что обе — верняк.

— Ты, должно быть, очень рад.

— Да, рад.

— Почему же ты молчал?

— Потому, дорогуша, потому. Теперь еще надо написать ту или другую. Это тебе не фунт изюму.

— Да, трудно, зато приятно.

— Кроме того, я не знаю, которую выбрать.

— Пиши обе, Джин. Садись за работу, а я уберусь здесь. Это же просто замечательно!

Она радовалась за него, это ободряло.

На Полли было простенькое домашнее платьице с большим вырезом на лифе, и две выпуклости ее упругих грудей буквально притягивали его взгляд. Порху знал, что сейчас она без колготок. Он не сводил с нее глаз и вдруг встал, охваченный неожиданным желанием, подошел к ней, помог подняться и запустил одну руку в вырез, а другой начал тискать ее ягодицы. Будь на месте Полли другая, менее привычная женщина, он не устоял бы и тут же, на месте, «вошел к ней», как деликатно писали издревле. Но сейчас он чувствовал, что куда комфортнее просто посидеть, отдыхая, в кресле. Он мог и подождать. Он с благодарностью думал о дополнительных фунтах, которые, к ее огорчению, постепенно набирала его жена. Побольше уютной женской плоти, когда хочется погладить и поласкать ее, хотя, мелькала забавная мысль, последние проникающие движения от раза к разу становятся для обоих все более сложными, требуют от каждого большей отдачи, чем другой вправе ожидать, и сопровождаются долгими до смешного разговорами.

После ужина их пути снова пересеклись на кухне: он шел в мастерскую разобрать утреннюю почту и подумать, за какую книгу приниматься, а она готовилась мыть посуду. Он перехватил ее и, ласковым объятием прижав к себе, положил одну руку ей на грудь, а другую опустил потрепать по попе. Она покорно подалась вперед, прильнула, но глаза ее смотрели поверх его плеча мимо него, и мысли неизвестно о чем блуждали неизвестно где. Он усмехнулся про себя и отпустил ее, в который раз подумав, кто кого опережает по пути к половому бессилию. Будь на его месте другой, менее привычный мужчина, думал он, она должна была бы выкинуть из головы бабьи пустяки и тут же растаять от его вздутия, как это всегда случалось в их волнующем, почти невероятном начале.

Забавно, однако, что женщины, которых он знал, теряли интерес к сексу прежде него, но только те, насколько он помнит, с кем он спал. Надо поговорить об этом с кем-нибудь из мужиков.

Да, может быть, помедлил он задумчиво. Очень может быть…

Тут надо хорошенько поразмыслить, подумал он.

В мастерской он разложил страницы двух новых книг по двум папкам, потом вытащил третью и попытался сосредоточиться.

«Первый раз я увидел, как моя жена ложится в постель с любовником, в зале кинотеатра в Истгемптоне, когда я…»

Блин, выдай же что-нибудь получше. Ну хотя бы не хуже.

Гюнтер Грасс: «На голых женщин, когда они думают, что их не видят, смотреть не хочется». (Карлик из «Жестяного барабана», когда мать привела его на женский нудистский пляж.)

Курт Воннегут: «Прекрасная женщина долго и трудно учится жить так, как ее обязывает внешность». (По-моему, где-то во «Времятрясении».)

Юджин Порху: «Женщины лучше смотрятся одетыми, чем раздетыми». (Из разговора на вечеринке, когда только его жена, вторая, перед Полли, не согласилась с ним и попросила минутку подумать. «Хорошо, а как насчет нижнего белья? Мужчины любят смотреть, когда мы в белье, разве нет? Даже на рекламных картинках». «Конечно, — согласился он, — но ведь в белье, значит, не раздетая».)

Герцогиня Мальборо: «Вчера ночью мой господин воротился с войны и ублаготворил меня два раза, не снимая сапог». (То ли из ее дневника, то ли из письма. Надо посмотреть.)

— Хотел бы я теперь посмотреть на этих двух гавриков, — злорадно думал вслух Юджин Порху. — Пусть попробуют сказать, будто у меня это уже было! Или еще у кого-нибудь.

Но порыв прошел, и Порху сразу сник и почувствовал усталость. Сказав Полли, что дорога вымотала его — это была вторая ложь за вечер, — он улегся спать, хотя обычно она ложилась первой.

Настроение у него было поганое, сон не шел. Он болезненно переживал сегодняшние разговоры в городе и спрашивал себя, что же будет завтра. Будущие главы казались нескончаемыми, а он такой маленький, робкий, униженный. Засыпая, он успел схватить на лету мыслишку, и утром, когда проснулся, она уже сидела в голове, как гвоздь.

~~~

«Он не сделал ничего дурного, но, должно быть, кто-то его оклеветал, потому что в одно прекрасное утро, очнувшись от беспокойного сна, Грегг Сандерс, — писал Порху, — обнаружил, что превратился в коричневое насекомое с каким-то твердым горбообразным панцирем на спине и его домашние безжалостно вымели его колючим веником из дома на улицу.

— Нет, вы только посмотрите, что он удумал! — кричал разъяренный отец, кричал громко, во всеуслышание, целому свету. Он был отвратителен, его жестокий родитель. Он бушевал, не желая слушать ничьих возражений, и жалкий вид двух женщин, матери и сестры, только распалял его. Бледные, напуганные до смерти, они стояли, прижавшись друг к другу, в полутемном углу просторной прихожей. — Ноги его в моем доме не будет! — кипятился семейный тиран. — Хватит, натерпелся я от него! По мне, лучше уж снова тараканы, даже мыши. Я убью его, если он попытается приползти назад. Растопчу, как гадкое насекомое, мокрого места от него не останется. И вы тоже — слышите? — давите его, если я не замечу. Где ваш химический баллончик?