Идеальный партнёр - Виктория Миллиан

13

 Всю субботу и воскресенье они провели в постели, то засыпая в изнеможении, то просыпаясь и начиная всё сначала, не в силах оторваться друг от друга. Они были голодны, съели всё, что осталось от вчерашних припасов, а потом варили картошку прямо в кожуре, заедали оливками и запивали красным вином.

 В субботу, в полдень, Хайнц лишился своих плавок. Она унесла их в ванную стирать вместе с рубашкой. А когда вернулась, он стоял перед шкафом и смотрел на себя. Он не рассматривал себя в зеркале лет с шестнадцати, когда у него впервые появились волосы на груди. Но тогда он видел мальчишку. А сейчас с каким-то новым чувством, почти с удивлением он смотрел на мужчину, который был способен вознести женщину на небеса... Она вошла, и он спросил прямо:

 - Тебя не смущает, когда я хожу совсем голый, вот так?

 - Почему это может меня смущать? Я ведь тоже голая.

 - Это другое дело. Я мог раньше показаться женщине, только когда он был в эрекции. Иначе мне было стыдно, вернее - глупо как-то. Я всегда старался сразу уйти. Во всяком случае, одевался.

 - Ну вот ещё, - засмеялась Лора.

 Она вдруг очень быстро (большое преимущество крошечной квартирки: всё было рядом) стала перед ним на колени и поцеловала.

 - Нечего обижать моего дружочка. Маленький. Тоже мне, большой нашёлся!

 И потом, неожиданно толкнув под колени, она повалила Хайнца на кровать.

 - Ах, ты так! Маленькая бесстыжая русская ведьма! Какая же ты бесстыжая и рыжая к тому же!

 - Прекрати высказывания по национальному вопросу!

 - Это не по национальному, - быстро сказал он.

 - А по какому?

 Он помолчал секунду, придумывая, и сказал, довольный находкой:

 - По оккультистскому!

 - Выкрутился.

 Она села боком, подогнув длинные ноги, что-то вспомнила и прыснула, прикрыв рот ладонью:

 - Это старый еврейский анекдот, Ханна мне рассказала: в советской еврейской семье обсуждают, стоит ли обрезать младенца. Вдруг старая Сарра включилась: "Конечно, стоит. Во-первых, это красиво!"

 Хайнц начал хохотать, всё ещё удивляясь её раскованности.

 - Может, и мне обрезаться?

 - Даже и не думай! Нам же будет больно, - и она опять поцеловала его в пах.

 - Какая ты бесстыжая, Лора! Какая ты прелесть!

 - Ты тоже прелесть! Тебе можно рассказывать старые анекдоты. И мы обязательно сходим к Ханне. Она старая и уродливая, но это видишь только первые пять минут. Обязательно!

 В воскресенье, в обед, Хайнц не выдержал:

 - Я сейчас умру. Я хочу есть! Я хочу мяса! Я отказываюсь от этой гадости, - он театрально указал на горку коричневой холодной картошки, - и клянусь, что к греческим оливкам не притронусь больше никогда в жизни. Едем обедать!

 - Пе-ре-мен требуют наши сердца! - спела Лора по-русски и "перевела": - Тут внизу, совсем рядом есть "Блок Хауз".

14

 На работе он старался не подходить к ней и не встречаться глазами. Было трудно, проходя мимо комнаты графистов, видеть сквозь стекло её волосы и не заходить. Даже труднее, чем в первые дни. А ловить на ней взгляды Джино - просто невыносимо. Наглое превосходство, возникшее в кафетерии в ту пятницу, разделившую его жизнь на "до и после", прошло. Оно прошло навсегда и не возвращалось даже тенью всю его дальнейшую жизнь.

 Хайнц чувствовал себя охотником. Охотником, живущим в диком, первобытном лесу. Он был мужественным и ловким, достойным экземпляром сильной половины человечества. Но он не был единственным обитателем влажных джунглей. Там жили ещё другие охотники и жил Страх. И, даже не видя его, охотник чувствовал неподалёку хряскающую поступь, ломавшую траву, хрупкую и напитанную соком жирной, богатой земли. Его запах щекотал ноздри. Запах Страха.

 Страха потерять Её.

 Он должен был выходить в лес: иначе невозможно. Но возвращаться надо было очень осторожно, чтобы не выдать вход в свою пещеру, где Она ждала его. О, как бы он хотел, чтобы его женщина никогда не покидала сложенный им очаг! Он не хотел её ничего лишать, отбирать какие-то права. Он просто хотел защитить и оградить её, хрупкую и тонкую. Охотиться было не её делом. Там было слишком опасно. И там жил Страх. Охотник чувствовал его смрадный запах.

 Уходя, он хотел быть уверен, что с нею ничего не случится, она будет ждать, когда он, усталый, выпачканный в свою и чужую кровь, вернётся обратно.

 - Только жди меня, меня одного, продли меня! Я всё тебе отдам. Я отдам тебе себя. Это много, поверь!

15

 Стремительно мчался сентябрь. Хайнц жил теперь почти всё время у Лоры. Ходить к нему она наотрез отказалась. Вначале он пытался уговорить, но потом, видя её огорчение, прекратил все попытки и принял всё как есть. Хайнц не мог переносить её страдающее лицо. Он никогда не смог бы причинить ей даже малейшую боль. А мысль о том, что это может сделать кто-то другой, наполняла его холодным гневом.

 Именно этот холод он и почувствовал в среду утром, выйдя из кабинета и проходя мимо комнаты графистов. Он увидел силуэт Анке, заслонивший Лору. И Анке говорила что-то нервно и громко, так что голос её доносился в коридор.

 Проходя здесь много раз в день, Хайнц никогда не слышал голоса изнутри. На фирме не говорили на повышенных тонах. Громко могли только смеяться в кафетерии или курилке. Хайнц считал всегда грубым наигрышем нервные разговоры с жестикуляцией в американских фильмах на производственную тему. Но это была принадлежность жанра. Он не считал их авторов плохими психологами. Даже наоборот, он сам был профи.

 Но в реальной жизни так не происходило. Если кем-то были недовольны, отношений никогда не выясняли, человека просто увольняли. Хайнц не был сентиментален. Он слишком болел за дело. Он был твёрдо уверен, что в Германии никто не пропадёт: социальная защита достаточно высока. Были долгие пособия по безработице, социальная помощь. И почему он, в конце концов, должен об этом думать? Для этого есть социаламт.

 Директор должен заботиться о своей фирме. В конечном итоге всем сотрудникам от этого будет только лучше. Однако, к самооправданиям Хайнц никогда не прибегал, так как просто не испытывал угрызений совести. Он был слишком занят. Но, прощаясь с неудачливым сотрудником (а таких случаев за всё время было четыре), чтобы сгладить у всех остальных осадок, он всегда давал небольшую премию и делал подарок от фирмы. Последний раз - часы. Они всё равно не продавались.

 Но если Хайнц был жёстким и рациональным - некоторые, в том числе главный, считали его даже холодным (последний, правда, именно это качество больше всего и ценил), - то Анке Дриттлер была совсем не такой. Она была сентиментальна и чувствительна. Была ли она доброй? Хайнц Эверс никогда об этом не думал. Он о ней, по правде говоря, никогда не думал. Анке оставалась в сознании, только когда он её видел. Места в его жизни она не занимала.