И тогда приходят мародеры - Григорий Бакланов

— У моей жены никого в семье не успел он ни посадить, ни расстрелять. Но — не любит, вы правы. Имени его слышать не может.

— Понимаю, — и Дармодехин оглядел комнату, обстановку. — А я вот пристегиваю ее по утрам, — он хлопнул себя по протезу. — Жена моя, царство ей небесное, не дожила. Квартиру нам с ней однокомнатную обещали, должны были получить. Отдельную от сына с внуками. Бывало, пойдем с ней поглядеть, как дом строится, прикидывали: ежели окна во двор, так это совсем хорошо. Но и переулок тоже не шумный. И не так ей даже квартиру хотелось, как кухоньку свою, отдельную, чтобы вечером посидеть вдвоем. Не дожила покойница. Теперь, говорят, вам одному нельзя, за вами уход нужен… Во какие заботливые! За шкафом выгородил мне сын угол, пристегиваю там свою ногу, а выходить не спешу. Мы из окружения голодные, полубосые шли, но — с верой. А теперь во что мне верить, чего ждать? Я другой раз завидую тем, кто на поле боя голову с честью сложил.

— Да, им можно завидовать, — сказал Лесов. — От Волги, от Москвы и по всей Европе кости их лежат непохороненные. Почти полвека прошло, одному, неизвестному, соорудили вечный огонь, а всех земле предать — чести им много.

Это была всегдашняя его мысль, всегдашняя боль: может, и Юра вот так же остался лежать, непохороненный.

Он видел: к главному для него разговору Дармодехина уже не вернешь. Да он и сказал, что знал.

— По последней? — спросил тот, видя, что Тамара вносит чай. И жаждущей рукой налил.

Выпили. Но водка уже не сближала. Да и как она сблизит, если жизнь по-разному прожита.

Проводили гостя. Закрылась за ним дверь. Лесов поцеловал жену в голову:

— Прости. Ты старалась, но кто ж мог знать?

Глава VIII

Все было убрано со стола, посуда перемыта, внучка в обнимку с кошкой усажена смотреть мультики, тогда только, сняв передник, Тамара вошла к нему:

— Он действительно знает что-нибудь?

— Сам не пойму! — и заново себе и ей пересказал все. — Как Юра мог оказаться там? И этот шрам на лице…

— А он не спутал?

— Нет. Он узнал, — и глазами показал на фотографию брата. — Сам узнал. Вот ты все напоминала: позвони, позвони… А я боялся этой встречи: оживить и вновь потерять…

— Не знаю, мне он не внушает доверия. Столько лет прошло, что ж, он не мог разыскать тебя?

— Контузия. Одно время вообще не разговаривал. И память отшибло. Не знаю.

— Ты на ребенка посмотри. Она у нас не застенчивая, не в мать. Гости придут, она — самая главная, из-за стола не выпроводишь. Во дворе со взрослыми первая заговаривает. А тут за меня спряталась.

— Старый человек, да еще нога деревянная…

— Оставь, пожалуйста. Дети сразу чувствуют. Слышал, как он про усатого убийцу говорил? Вот, мол, при нем!.. Полстраны сгноил в лагерях, а они молятся на него, забыть не могут, тоскуют по своему рабскому состоянию. Ты мог себе это представить: на демонстрацию вместе с фашистами выходят ветераны с орденами. Ты за это воевал? Или наши фашисты лучше немецких? Хуже! Для тех мы были скот бессловесный. Дикая страна под соломенными крышами… А эти своих будут уничтожать беспощадно.

— Что удивительного? Власть слабая, они чувствуют, вот и выходят, орут во весь голос. Для тех, кто к палке привык, свобода тяжела. Ты видела, как он одет? И запах от него, как от лежалых вещей. Завоевал себе счастливую жизнь.

— При Сталине ему было хорошо?

— Сталина он боялся, а этих презирает.

— Господи, что ж это за страна такая, что мы за народ? Пойми, мне за детей страшно. Мы пережили, неужели им — все заново?

Тамара права, она — мать. А у Дармодехина — своя правда: такую победу пустить по ветру. А ничего другого и не могло быть, не сегодня это случилось, сегодня — итог. Победителями мы были там, шли Европу освобождать от фашизма, себя освободить не смогли.

— Что ж ты хотела, чтоб я с ним спор за столом затеял? Ты права. А все равно мне его жаль.

— Тебе вечно всех жаль. Только себя самого не жаль. Ты с фронта вернулся, кто тебя ждал? В общей квартире, в одной комнате с моими родителями — вот как мы начинали жизнь. Сыночек наш родился, а у соседей — открытая форма туберкулеза.

— Мы так начинали, а он так заканчивает. Ветеран войны, инвалид, а благодарность? Приезжают оттуда ветераны, хоть немцы побежденные, хоть англичане… Любо-дорого посмотреть! Седые, румяные, моложавые. А живут как! А почет! А он у сына из милости, как таракан запечный, пристегивает в углу за шкафом свою деревянную ногу. И ты хочешь его в чем-то убедить! Ты ему ногу вернешь?

— Если бы Юра твой вернулся без ноги с фронта, ты бы счастлив был.

Разволновавшаяся, из глаз душа смотрит, она была сейчас хороша, как в молодости. Ему захотелось приласкать ее, быть может, просто погладить по лицу, но почему-то не смог.

Некоторое время они сидели молча. Предвечернее солнце светило ярко, в его косом свете было видно, что стекла книжных полок запылились, отсвечивают сквозь пыль.

— Хотела к твоему приезду стекла перемыть, все мои планы ты спутал.

И вновь они долго молчали. Из другой комнаты через коридор чуть слышно доносились от телевизора голоса зверушек каких-то и счастливый смех внучки.

— Почему глаза у тебя такие печальные? — спросил он.

— Нет, тебе показалось, — Тамара словно испугалась чего-то.

— Мне что-то ужасное видится в судьбе Юры. Его там пытали, у немцев. Шрам этот жуткий. Как ему удалось бежать? И для своих уже не свой, клеймо на нем: у немцев побывал. Так разделить людей! Мы все поражены этим, как проказой. Помню, на Украине куда-то наш полк перекидывали. Ночь. Мороз. Идем, а на деревьях — повешенные, ветром качает их, стукаются друг о друга, как чугунные. Кто-то сказал: власовцы. И ничуть мне их не жаль, ничего мне про них знать не надо: власовцы. Вот так же и к Юре. Автомат отобрали, все стерпел, безоружный шел за ними. В бою хотел доказать. Чтобы потом его в особый отдел сдали, в СМЕРШ этот.

Они сидели, объятые тишиной. Он думал о брате, Тамара — о нем. Четыре года войны, нет, он все же под счастливой звездой родился.

Откинув дверь, вбежала внучка, веселая, и сразу — к бабушке под руку, пригрелась уютно:

— Вы чего такие?

— Пойди, умница моя, выключи телевизор. Ты ушла, а он один, сам с собой разговаривает.

И посмотрели вслед ей, мотнулась в дверях ее косичка с бантом. Хмурое лицо его вдруг тронула улыбка:

— У нас в городе был врач-гинеколог Швырев. Все жены начальства — его пациентки. Это сила, которая правит миром. А сад у него был!.. По распоряжению свыше был установлен специальный милицейский пост: охранять. И вот у Ляльки день рождения. Мы с Юрой на рассвете всю персидскую сирень обломали: лиловую, розовую, белую. Вот такие кисти! Она открыла дверь, в школу идти, и ахнула: всю дверь мы ей завалили сиренью.

Тамара смотрела на него, как мать смотрит на сына:

— Какой же ты был, когда пошел на фронт?

Он не сразу отвлекся мыслью, не сразу понял:

— Какой? Да, это было не самое красивое зрелище.

Глава IX

Он помнил, как хоронили отца. Семья матери была довольно состоятельная семья врача, все дети — и дочери, и сын — получили образование, был собственный дом в Москве, который и стал причиной многих бед при новой власти. А отец — недоучка, неокончивший студент. В четырнадцатом году, когда армия наша терпела поражение, вольноопределяющимся ушел на войну, был ранен, контужен, получил чин поручика, Георгиевский крест за храбрость — все это теперь могло стоить жизни. Юра видел отцовский Георгиевский крест, даже в руках подержал, а от него, младшего, скрывали, опасались, похвастается во дворе. Куда он потом делся — неизвестно. Больше терялось, и забывали, но отцовский Георгиевский крест было жаль.

Мама была старше отца на два года, выходила замуж в позднем по тем временам возрасте, в двадцать шесть лет, в семье говорили: потому и вышла. Дед считал: все их несчастья пошли от отца, а мама предана была ему всю жизнь, всю его горькую жизнь мыкалась с ним вместе.

Вспоминалась какая-то бестолковщина, но эта бестолковщина и стала теперь жизнью. Соседка, жена милиционера, намочила в ванной белье, а потом кричала, что мама ей подсыпала туда жевеля, чтобы ее простыни проело. Это был все тот же дедовский двухэтажный дом, где им оставили две маленькие угловые комнаты, в одной жил дед с бабушкой и последней, незамужней дочерью, в другой — они четверо. Дед лечил бесплатно всех жильцов, нынешних хозяев жизни, детей их, родственников. Все это принималось как должное. А он себя чувствовал временно, из милости оставленным здесь жить и даже уборную, ставшую теперь общей уборной, боялся занимать надолго.

Жена милиционера внесла с собой барачные нравы, где не то что в белье, в суп могли подсыпать жевеля или серной кислотой запросто в глаза плеснуть. Она вынула простыню из ванной и мокрой этой простыней хлестнула маму по лицу. Заплакав, мама пожаловалась отцу, кому же еще могла она пожаловаться, если дед, что бы теперь ни случалось, говорил: терпите. И сникал день ото дня. Отец ничего не сказал, из комнаты не вышел. Но когда в обед приехал сам милиционер, въехал на сытом жеребце, в легких саночках, оставив распахнутыми ворота во двор, отец выскочил без шапки, как был. Из окна Саша видел, как отец спешно закрывал ворота, одну половину, другую. Говорили, он вспыльчив, да еще и контузия давала себя знать. Милиционер, тепло одетый, перепоясанный по животу широким ремнем, портупея — косо через грудь, вылез из санок, поправил револьвер на боку. Отец подошел, что-то сказал, одним ударом свалил с ног, на виду всего двора катал по снегу. Ночью за отцом пришли. Мама носила ему передачи, потом их выслали в Курган. Там Саша впервые услыхал слово «лишенец». Лишенцы — его отец и мама, их лишили права голоса, и было непонятно, как же лишили, если они разговаривают.