Возвышение Сайласа Лэфема - Уильям Хоуэллс

Кори-младший снова засмеялся, как и подобало сыну, который находит отца несколько старомодным, но питает сыновнее почтение к его остроумию.

— Пока еще нет, но мне такое действительно приходило в голову. Я не знаю, как за это взяться, да и возможно ли вообще. Но признаюсь, что полковник Лэфем сразу пришелся мне по душе. Видно, что он — человек деловой, ну и я хочу стать таким.

Отец в задумчивости курил.

— Люди действительно берутся за всевозможные занятия, а чем одно хуже другого, если пристойно и достаточно крупно. В мое время ты вошел бы в компанию по торговле с Китаем или с Индией, хотя я этого не сделал. Несколько позже твоей судьбой — но опять-таки не моей — стал бы хлопок; а сейчас можно заниматься чем угодно. По части продажи недвижимости вакансий уже нет. Что ж, почему бы не минеральная краска, если у тебя к ней призвание? А взяться за это, я думаю, легко. Пригласим папашу Лэфема на обед и все обсудим.

— О, так, пожалуй, не получится, сэр, — сказал сын, улыбаясь аристократической неопытности отца.

— Не получится? Почему?

— Боюсь, что так начинать не следует. Ему это покажется не по-деловому.

— Не вижу, почему бы ему быть столь щепетильным, раз мы на это идем.

— Так можно было бы сказать, если бы авансы делал он.

— Пожалуй, ты и прав, Том. А как нужно, по-твоему?

— Я еще хорошенько не знаю. Думаю, надо, чтобы какой-нибудь знакомый нам деловой человек, чье мнение он уважает, замолвил за меня слово.

— Дал бы тебе рекомендацию?

— Да. И конечно, я сам должен пойти к полковнику Лэфему. Мне следует и о нем навести справки и, если состояние его дел мне понравится, пойти прямо на улицу Республики и спросить, на что я могу ему пригодиться и могу ли вообще.

— Это кажется мне чрезвычайно практическим, Том, хотя может быть совершенно неправильно. А когда ты едешь в Маунт-Дезерт?

— Хочу завтра, сэр, — сказал молодой человек. — И там на досуге все обдумаю.

Отец встал; он был несколько выше сына, но с легкой сутулостью, которой у того не было.

— Что ж, — сказал он шутливо, — я восхищаюсь твоей решимостью и не отрицаю, что в ней есть необходимость. Утешительно думать, что я, проживая деньги и наслаждаясь, уготовил тебе благородное будущее труда и свершений. Рисовать ты не умеешь, но тяга к минеральной краске показывает, что ты унаследовал мое чувство цвета.

Сын снова засмеялся и, дождавшись, пока отец подымется по лестнице, выключил газ и поспешил за ним; опередив его, он убедился, что в комнате отца все для него приготовлено. Затем он сказал: — Доброй ночи, сэр; отец ответил: — Доброй ночи, сын мой, — и сын ушел к себе.

У старшего Кори висел над камином портрет, который он написал со своего отца; сейчас он остановился перед ним, точно пораженный чем-то новым. Должно быть, сходством своего сына со старым негоциантом, который вел торговлю с Индией сперва в Сейлеме, потом в Бостоне, когда большой город отбил ее у малого. У деда и внука был тот же римский нос, часто встречавшийся в ранние годы республики, но более редкий у потомков сенаторов; впрочем, его еще можно видеть в профиле иной бостонской дамы. Бромфилд Кори не унаследовал его и ссылался на свой прямой нос, когда старый негоциант корил его за недостаток энергии. Он говорил: «Что делать человеку, если его бессердечный отец не передал ему даже своего носа?» Это забавляло негоцианта, но не удовлетворяло. «Ты должен чем-то заняться, — говорил он. — Выбирай сам. Не нравится торговля с Индией, выбери другую фирму. Есть еще юриспруденция, медицина. Ни один Кори еще не выбирал безделье». — «Значит, пора кому-то из них начать», — говорил тогдашний юнец; теперь он был стар и глядел в суровые глаза отцовского портрета. Он не унаследовал ни носа, ни суровости; не было суровости и у его сына, хотя ему полностью достался фамильный орлиный нос. Бромфилд Кори любил своего сына Тома за деликатность, смягчавшую в нем энергию.

«Что ж, пойдем на компромисс, — казалось, говорил он портрету отца. — Я буду путешествовать». — «Путешествовать? Сколько времени?» — «Неопределенное время. Не будем ставить жестких условий». Глаза отца смягчались, на лице появлялась снисходительная улыбка: негоциант не мог быть строгим к сыну, так похожему на свою покойную мать. Между ними было как будто условлено, что Бромфилд Кори, вернувшись из путешествий, войдет в какое-либо дело, но это так и не состоялось. Путешествовал он по всей Европе, не скупясь; везде вращался в хорошем обществе, бывал принят при дворах монархов — тогда это считалось честью. Он любил рисовать и с разрешения отца поселился в Риме, где изучал искусство и шлифовал наследие предков-янки, пока в нем не осталось почти ничего от их угловатости. Спустя десять лет он вернулся и написал портрет отца. Портрет получился отличный, хоть и несколько дилетантский, и он мог бы составить себе имя как портретист, если бы у него не было так много денег. А они имелись в достатке, хотя он к тому времени женился и уже обзавелся детьми. Нелепо было писать портреты за деньги и смешно писать их даром; вот он и перестал их писать. Он остался дилетантом, не совсем забросил искусство, но работал урывками и больше рассуждал об искусстве. У него была своя теория насчет манеры Тициана; время от времени какой-нибудь бостонец уговаривал его продать ему картину. Потом он перевешивал ее с видного места на все более укромное и говорил, как бы извиняясь: «Да, это Бромфилд Кори. Недурно, но, конечно, дилетантство».

Денег со временем поубавилось. Многое из имущества обесценилось, а жизнь становилась дороже, потребности росли. Он много лет поговаривал о возвращении в Рим, но так и не уехал, и дети его росли как у всех. Не успел он опомниться, как сын пригласил его на выпускной вечер в Гарварде, и вот надо было содержать и сына. Тот предпринял несколько неудачных попыток найти себе дело и продолжал жить за счет отца, к общему их неудовольствию, хотя роптал больше сын. У него был и римский нос, и энергия, но не подвертывался случай; при одной из его неудачных попыток отец сказал:

— Тебе бы другой нос, Том. Стал бы, как я, путешествовать.

Угомонив дочерей, Лэфем продолжал разговор с женой, и речь у них шла не только о новом доме.

— Говорю тебе, — сказал он, — этого бы малого ко мне в контору. Уж я бы сделал из него человека.

— Сайлас Лэфем, — отвечала жена. — Ты, кажется, помешался на своей минеральной краске. Такой человек, как младший Кори, с его-то воспитанием, — да он и притронуться не захочет к минеральной краске.

— Почему же нет? — надменно спросил полковник.

— Ну, если не понимаешь, то и объяснить тебе невозможно.

6

У семьи Кори был дом в Наханте; раз или два они сдали его на летний сезон, убедились, что могут без него обходиться, и продали, по настоянию сына, который предвидел, что, если все пойдет так и дальше, им придется вообще изменить образ жизни. Они стали одними из тех, о ком говорят, что они летом надолго задерживаются в городе; а когда дамы наконец уезжали, то ненадолго, на какой-нибудь летний курорт. Отец вообще оставался дома; а сын наезжал к ним в перерывы между попытками что-то предпринять — перерывы, увы, слишком частые.

В Бар-Харборе, куда он теперь поехал к ним после зимы, проведенной в Техасе, он признался матери, что там он ничего для себя не нашел. Можно пойти по стопам Лоринга Стэнтона, но ведь и Стэнтон не слишком преуспел. Потом он упомянул о новом проекте, который уже обдумывал. Она не отрицала, что в этом что-то есть, однако не знала ни одного молодого человека, который занялся подобным делом; отчего тогда не патентованные лекарства или печная политура?

— По пути сюда, — сказала она, — мы видели эту его ужасную рекламу, намалеванную на рифе.

Кори улыбнулся.

— Что ж, если ее там не смыло, это доказывает, что краска годится для корабельного корпуса.

— Мне это очень не нравится, Том, — сказала его мать, и если что-то еще имела в виду, то не высказалась прямо и только добавила: — Дело не только в том, чем ты станешь заниматься, но с какими людьми тебе придется общаться.

— По-моему, они не показались тебе такими уж плохими, — сказал Кори.

— Я тогда еще не повидала их дома, на Нанкин-Сквер.

— Когда вернешься в город, их можно будет увидеть на набережной Бикона.

И он рассказал о своей встрече с семьей Лэфем в их новом доме. Но мать сказала только: — Там теперь селится очень смешанная публика, — и больше не отговаривала его от нового замысла.

Вскоре, вернувшись в Бостон, молодой человек отправился к Сайласу Лэфему. Он пришел к нему в контору, и если бы специально хлопотал о простоте своего летнего костюма, не мог бы больше понравиться практическому человеку. С его рук и шеи еще не сошел техасский загар, и вид у него был не менее деловой, чем у самого Лэфема.

В общей комнате красивая девушка за пишущей машинкой подняла на него глаза.

— Мистер Лэфем у себя? — спросил он; и после паузы для размышления, которой клерки любят отвечать постороннему, один из них, подняв голову над конторской книгой, кивком указал на внутреннее помещение.