Русская комедия (сборник) - Владислав Князев

– Что все это означает? – вопросил он свое начальство. – Уж не означает ли все это, что в нашем Доме культуры окопалась и нашла себе приют низкопробная безыдейщина? Я ужасаюсь при мысли, к чему это может привести. Сначала наш Дом культуры, потом весь Колдыбан, потом все Среднее Поволжье, а там уж и весь мир станут смотреть низкопробную безыдейщину.

Дело дошло даже до мэра Поросенкова.

– Продукт минувшей эпохи, – характеризовал тот Хлюпикова. – Инвалид советской пропаганды.

Тут бывший секретарь горкома по идеологии, видимо, вспомнил, что именно он и его подручные превращали нормальных людей в таких вот инвалидов, и не без гордости заметил:

– Ох и почудили мы в добрые советские времена!

И повелел городскому отделу здравоохранения оформить Хлюпикову две инвалидности. По линии головы и по линии туловища. Чтобы были противопоказаны как умственные, так и физические нагрузки.

Выйдя на пенсию, Хлюпиков стал сторожем-совместителем. Все три точки, которые Хлюпиков принял под охрану, находились рядом на берегу Волги. От зари до зари стоял он на откосе в диковинном облачении, которое, по его мнению, надлежало иметь образцовому волжскому сторожу. На нем была огромная брезентовая плащ-палатка до самых пят и с капюшоном. В правой руке он всегда держал огромный багор.

Он неотрывно смотрел вдаль. Перед его взором явно был не окружающий мир, а только родной и милый сердцу экран. Трудно сказать, что именно видел на нем Хлюпиков, но время от времени он то плакал, то смеялся, а иногда плакал и смеялся одновременно…

Хлюпиков всегда присутствовал на наших философских заседаниях. Однако никогда не участвовал в них. Он молча восседал или возлежал вверх животом на диване. В определенный момент по знаку Подстаканникова он поднимался, уходил в подсобку и появлялся оттуда уже в своем фирменном облачении. По знаку того же Подстаканникова он выходил на середину зала и объявлял нам: «Ваше время вышло. Точка закрывается». Затем для убедительности он со всего размаху, как Дед Мороз посохом, ударял багром по полу. Бух!

Ух! – отзывались эхом седые Жигули…

Однажды наш удивительный сторож не выдержал и выступил перед нами.

– Достопочтенные мои земляки! – выйдя на середину зала, воскликнул он таким проникновенным голосом, какого не услышишь даже от жены в день получки. – Стоя на крутом волжском берегу и купаясь в лучах восходящего солнца, я часто беседую с матушкой Волгой на всякие важные темы.

– Ну-у-у? – слегка обалдели мы от неожиданности.

– Я поведал Волге-матушке о том, что вы неустанно ищете истину о смысле жизни и вдохновенно мечтаете прославить то малое, но достойное заведение, которое является пристанищем вашего уважаемого коллектива, – продолжал удивлять «Утес» ночной сторож. – Волга отвечала, что иного и не ожидала от своих верных сынов, но… пора бы вам приступить к великой думе не только о себе, но и о своем времени.

– Ну-у-у, – еще больше обалдели мы. – А что, есть какая-то необходимость ломать голову на предмет нашего времени?

– Разве вы не видите, какое время стоит сейчас на нашем дворе? – укоризненно вздохнул Хлюпиков. – Не то время. Совсем не то.

– Я много повидал в своей жизни, – заговорил он голосом заэкранного диктора, будто озвучивал свои любимые «высокоидейные» фильмы. – Каждая эпоха имеет своих благородных героев, о которых восхищенные современники и потомки слагают красивые и поучительные легенды. Такой была и советская эпоха, из которой мы с вами вышли, не так ли?

– А что сейчас? – вскричал оратор голосом партийного трибуна или даже экстрасенса. – Ни великих дел, ни подвигов; ни героев, ни легенд. Каждый думает только о себе, все живут только в свое удовольствие. И ладно бы потехе час. Но это, как я погляжу, продолжается вот уже целый год!

Хлюпиков на миг оторвался от потолка-экрана, чтобы встретить на наших лицах понимание. «Дело в том, что вот уже целый год, как ты вышел из своей кинобудки в жизнь», – хотели мы вставить небольшой комментарий, но не успели.

– Что все это означает? – грозно вопросил обличитель низкосортных времен и нравов и снова уставился в потолок. – Уж не означает ли все это, что наши современники намерены продолжать думать только о себе и жить в свое удовольствие и дальше? Год, два, пять лет, десять… всю жизнь. Но тогда о чем они будут рассказывать своим внукам и правнукам? Внуки и правнуки будут зажимать уши или сразу же заснут, едва наши современники раскроют рот, чтобы поведать о своем времени. «Ну и время, – скажут внуки и правнуки. – Собственно, и не время это, а так… никчемное, никудышное безвременье».

– Бесславие! – вскричал знаток кинобаек, потрясая багром. – Полное бесславие ждет нашу с вами эпоху. Канет она в реку забвения Лету. И это тем более ужасно, что так начинается двадцать первый век и третье тысячелетие. Уж не означает ли все это, что коварное безвременье вознамерилось воцариться навечно?

– Родная эпоха гибнет, – перешел на трагический шепот печальник двадцать первого века и третьего тысячелетия. – Родная эпоха взывает о помощи.

Вот такие пироги. Если честно, нам очень хотелось зажать уши или хотя бы вздремнуть, но мы выслушали удивительного оратора, как и полагается деликатным людям, с широко раскрытым ртом. Более того: в силу своей колдыбанской отзывчивости посочувствовали эпохе и даже предложили мудрое решение проблемы.

– Надо срочно дать телеграмму в Москву. Прямо в Кремль! – предложили мы. – Разумеется, наложенным платежом, то есть за счет Кремля. И само собой – без обратного адреса.

– Эх, Москва! – горько усмехнулся трижды сторож. – Москва-то и занесла к нам всемирную заразу безвременья.

– Что же делать? – воскликнули мы, в угоду гражданским чувствам нашего земляка уподобляясь Чернышевскому.

Хлюпиков словно ждал такого вопроса.

– О сыны Колдыбанщины! – молвил он значительно. – Прежде чем ответить вам, я должен напомнить, где нам выпало жить.

Хлюпиков напомнил, что нам выпало жить на Самарской Луке.

– Старинные волжские предания гласят, – заговорил он в стиле сказителей-былинников, – что Самарская Лука – это особый поворот в судьбе Волги.

Оказывается, однажды к великой русской реке, самой большой реке в Европе, обратились ее меньшие сестры. Дескать, смотрим на тебя и ахаем от ужаса. Мы-то все благополучно впадаем в открытые, благополучные моря благополучного Атлантического океана. И только ты одна – в закрытое и мрачное Каспийское море, наглухо отделившееся от всего мира.

«Зачем тебе это надо? – уговаривают Волгу меньшие сестры-реки. – Беги от своей горькой судьбы! К нам. В нашу благополучную Атлантику».

Послушалась было Волга чужого совета, повернула свои воды на запад, помчала в далекий прекрасный океан, но… Вдруг открылась ей удивительная, совершенно особая истина. Узрела она, что в благополучной Атлантике хорошо не всем. Хорошо самым обычным рекам. А ей, великой и могучей Волге, тесно там. Тесно, мелко, невольготно.

Что останется от нее, великой Волги, в этих крохотных, игрушечных западных краях? Речушка. А то и вовсе ручеек. Значит, будет Европа без могучей, хотя пусть и горемычной, реки. Ради чего? Ради одного маленького, благополучного ручейка?

Нет, так не годится. Европа без великой Волги – не Европа. А без Европы и весь мир уже не тот. Значит, негоже убегать от своей судьбы! Да и кто сказал, что она, Волга, горемычная? Ведь ей и только ей дана Русская равнина, самая большая на всей планете. Вот где простор и раздолье! Вот уж где можно разгуляться на воле! Лучшей доли и не надо.

И развернула Волга свой бег обратно. Да на радостях крутанула аж на пятьсот градусов с лишним. А то и на всю тысячу. Разошлась, разгулялась, удалая сорви-голова. Знай наших!

Смотрит на нее весь природный мир и ахает. Но уже по-другому. С восторгом и ликованием. Ах, Волга! Нет такой другой реки и не будет. Краса наша Волга! Будь всегда такой!

Вот такие пироги и в придачу пышки. Нам стало ясно, отчего диковинная фигура в плащ-палатке плачет, стоя на крутом берегу, и одновременно смеется. Пугая и окрестное ночное жулье, и бедовых колдыбанских собак, и даже совершенно отпетых жигулевских волков, проживающих в заповедных лесах на другом берегу…

Помнится, мы даже помолчали с полминуты в знак уважения к благородным чувствам нашего сказителя, которому Гомер и Гюго годились только в подметки. Да и то в переносном смысле, потому что болотных резиновых cапог с подметками не бывает.

Потом мы деликатно покашляли.

– Еремей Васильевич! Очень рады за Волгу-матушку, но какое отношение все это имеет к нам?

– Достопочтенные сыны Колдыбанщины! – молвил Хлюпиков с интригующей интонацией. – Давайте же обратимся к Волге-матушке за материнским советом!

Откровенно говоря, во время своих философских бдений мы никогда не испытывали еще такой потребности, а если бы и испытали, то все равно увидели бы только закопченные окна. Следовательно, в какой стороне находится Волга, нам было не известно. Но мы не растерялись и последовали взглядом за рукой нашего лоцмана, которая, однако, ткнула почему-то в потолок. Неужели Волга находится там? Вот те раз…