Личный лекарь Грозного царя - Александр Сапаров

Я стянул перчатки с рук, локтем вытер пот со лба.

Эх, где вы, мои девочки, которые так ловко делали это во время операций в моей прошлой жизни.

Видя, что мы отошли от стола, племянник Ходкевича подошел к нам и, боязливо косясь на зашитый разрез в животе своего родственника, спросил:

– Сергий Аникитович, так жив мой дядька остался?

– Операция прошла хорошо, видишь же, что дышит. Но пока еще ничего не известно, вот дня два-три пройдет – тогда и посмотрим.

Все еще спящего Ходкевича вынесли из операционной, а я начал приводить себя в порядок после двух часов, проведенных у операционного стола.

Теперь только надо надеяться, что, как и в случае с Антонием, все обойдется благополучно. Мои помощники суетились вокруг больного, укладывали его удобнее на кровати. Мне пока здесь было делать нечего, и я, как всегда раздраженный отсутствием часов на стене операционной, решительно пошел к себе в кабинет, достал пачку чертежей и отправился к своим мастерам.

Когда вышел на улицу, я в который раз подумал, что пора мне прикупить земли для моих производств. Хотя кузница у нас была на задах, ближе к ручью, но стук, постоянно доносящийся оттуда, раздражал всех. Наш главный мастер молодожен Кузьма занимал теперь каменное строение, в котором еще в прошлом году стояла стекловаренная печь. Мы разделили его на несколько небольших помещений, в которых теперь было царство оптики. На столах лежали чертежи линз, медные оправы, различные инструменты и приспособления для шлифовки.

Когда я вошел, там стоял громкий ор, молодой парень при шлифовке испортил линзу, и, похоже, сегодня у конюха будет работа – помахать розгами.

Увидев меня, все вскочили и поклонились. Я уже почти отучил своих работников каждый раз падать на колени.

Кузьма многообещающе посмотрел на своего помощника и махнул рукой, тот живо выскочил в двери.

– Вот, Кузьма, принес я тебе кое-что, посмотри, я эту штуку уже год обдумываю, а сейчас наконец до тебя с нею добрался, – сказал я и положил на стол чертежи.

Кузьма с любопытством взял бумагу в руки и стал разглядывать.

Когда-то в детстве отец мне подарил оригинальный конструктор: в большой коробке лежали детали часов-ходиков с кукушкой, работавшие от небольшой гирьки на цепочке. И сейчас на бумаге было тщательно начерчено все, что осталось в моей памяти от тех времен. Хорошо, что я неоднократно разбирал и собирал эту конструкцию, и большую часть ее мне удалось вспомнить. Самое интересное, что эти часы вполне точно ходили и работали несколько лет, пока их не доломал мой младший брат.

Я надеялся, что мой ювелир сможет выточить шестеренки, которых в этом механизме было всего шесть, про кукушку и свисток я пока не вспоминал.

Кузьма внимательно изучал рисунки и затем спросил:

– Сергий Аникитович, ведь это часы такие? А их в такой размер, как здесь нарисовано, надо делать?

– Кузьма, там же размеры указаны, чего спрашиваешь, конечно, в такой, я тебе все размеры шестеренок посчитал, но все равно, наверно, придется где-то что-то менять, – вот малая стрелка должна за двенадцать часов пройти круг, а большая за это время целых двенадцать.

– А как же, Сергий Аникитович, ночные часы они будут измерять?

– А будут они, Кузьма, измерять ночные часы так же, как и дневные, нет для них в этом разницы.

– Интересно, наверно, поэтому тут и устройство проще, чем в тех часах, которые, я видел, для Новгорода делали, там ночные часы и дневные разные, как и положено, и они совсем не так работали. Сергий Аникитович, нету тут ничего сложного, думаю, справятся подмастерья мои с этой работой. Я сейчас все над телескопом размышляю, про который вы говорили, но пока у Дельторова стекла такого не получается, чтобы большую линзу сделать, уже несколько раз привозили, шлифую, а в нем только разводы радужные и не видно как следует. Может, ты, Сергий Аникитович, что ему подсказать сможешь? И еще почти все термометры, что мы тогда, еще летом, сделали, у Антохи побили. Хорошо, что хоть ртуть собрали и привезли. Так ты их отругай, Сергий Аникитович, сколько можно эти термометры ломать! Их, конечно, нетрудно делать, но уж больно работа надоедная. И ведь в бронзовый футляр, как ты говорил, вставляем, так все равно своими руками кривыми ломать ухитряются. И Дельторова работа – трубки стеклянные вытягивать. Мужики говорили, он уже сам к Антохе ходил и сказал, что тот в глаз получит, если по-прежнему термометры у него ломать будут. Да еще колонки какие-то стеклянные у них бьются все время, из-за этого Дельторов тоже злится.

«Да уж – думал я, слушая его жалобы. – Кузьма уже все, что я предлагаю, принимает как должное, даже не удивился чертежам, как будто так и надо».

– Кузьма, ну что делать, только у тех, кто не работает, – ничего и не ломается. Сам знаешь, кто у Антохи в работниках. Он и так розгам счета не ведет, но мне передавал, что сейчас уже намного лучше стало, работники постоянные выучились, и помощники у него опытные теперь имеются. А термометры что, все равно их зимой собирались все перепроверять, надо нам снега дождаться. Хотя мы с тобой на тающем льду из ледника ноль на них выставляли, но все равно нужно шкалу уточнить еще раз. Да, вот еще, почему никто из наших людей по кабакам не ходит? Да потому что после нашей водки им кабацкая в горло не лезет. А где ее делают? У Антохи.

Тут я, конечно, слегка преувеличил, потому что не ходили в кабаки еще по одной причине: запрещено это было настрого. И все знали, чем это дело заканчивается. Кошкаров шутить не любил, его вообще боялись больше, чем меня.

А ему, конечно, можно было только посочувствовать. С каждым днем вокруг наших мануфактур появлялось все больше подозрительных людишек. Кто только не хотел ко мне попасть в работники! И сейчас со стороны мы не брали вообще никого. Все вновь появляющиеся были крестьянские дети из вотчины. Они появлялись здесь вместе с обозом из Заречья, смотрели вокруг шальными глазами, насмерть перепуганные большим городом. И первое время боялись даже выходить за забор и старательно работали в мастерских на уборке и другой неквалифицированной работе, получая периодически подзатыльники от старожилов. На эти подзатыльники и тычки никто не обращал внимания – они считались непременным атрибутом обучения.

Закончив разговор с Кузьмой, я еще полюбовался третьей по счету подзорной трубой, которую он доделывал. Посмотрел его чертежи линз и призм, внизу под рисунками было множество расчетов, перечирканных цифр – это так Кузьма овладевал математикой. Интересный он человек, всегда пытался дойти до всего своим умом, и когда я еще полтора года назад научил его считать, у него любимой считалочкой на время стала таблица умножения. Он ее чуть ли не во сне повторял. А писал он только по новой грамоте, кроме него, я пока не рискнул никого обучать. Но теперь, после благословения Антония, вполне можно открывать вечернюю школу для тех немногих специалистов, которые мне нужны.

После этого я пошел обратно. Ходкевич еще спал. Его племянник, убедившись, что с дядькой все пока нормально, уехал. Но под дверями сидели двое рослых охранников.

А мне надо было ехать в Кремль: то, что меня с утра не было в Думе, скорее всего, уже отмечено думским дьяком, и если бы не важная причина, то такие отлучки для служивых людей обычно плохо заканчивались. У Иоанна Васильевича не забалуешься. Это не в Думе моего времени, где депутаты болтались где хотели.

Не приехал боярин пару раз в Кремль, не выполняешь свои обязанности – для начала вотчины лишишься или еще чего. Поэтому все мои коллеги, болит голова или не болит, рано утром, до восхода солнца, ежась от холода, садились на коня, чтобы успеть еще и заутреню с государем отстоять, а он бы отметил их усердие. А уже потом начиналось их хождение по дворцу, обсуждение новостей и сплетен.

Так что я ловко прыгнул в седло и в сопровождении охраны поскакал в Кремль. Наша процессия быстро продвигалась по улицам, копытами коней ломая тонкий лед на лужах и разгоняя пеших по сторонам. Но, в отличие от прошлого года, народ уже узнавал меня, и по дороге раздавались приветственные возгласы. Вся Москва знала, кто лечил митрополита.

Когда вошел в царские палаты, я увидел, что Иоанн Васильевич разговаривает с каким-то иностранцем, а толмачом с ними сидит один из посольских дьяков.

Иоанн Васильевич был оживлен и доволен. Но когда посмотрел на меня, веселость его пропала, я начал поклон, но меня остановили нетерпеливым жестом:

– Говори, Сергий Аникитович, что с Ходкевичем?

– Слава богу, Иоанн Васильевич, все прошло хорошо, сделал что мог. А сейчас только ждать надо и молиться за здравие, дабы Господь не оставил его в своей милости.