Личный лекарь Грозного царя - Александр Сапаров

Тут в разговор, видя благосклонное лицо Антония, вступил и отец Кирилл, который со своей стороны подтвердил, что не допустит у себя в монастыре непотребных вещей и богохульства.

Тут я глубоко вздохнул и приступил к следующему весьма щекотливому вопросу:

– Владыко, долго я размышлял, молился Господу, чтобы вразумил меня, как дальше мне быть, как учить будущих лекарей в школе своей. И пришла мне в голову идея одна – изменил кириллицу, специально для лекарей. Чтобы могли они этими буквами все слова, которые мы изучать будем, записывать. Ведь сейчас почти все книги медицинские на латыни написаны. А я мыслю, что ни к чему православным на чужом языке учиться. И вот еще счету их будем учить цифирью индийской. Очень легко на ней счет вести, простой и дробями, а для лекаря очень нужно счет знать, чтобы лекарства сколько нужно дать. Вот принес я тебе букварь новый с буквицами этими, тут у меня все они выписаны, и примеры есть, как слова на них будут писаться.

Антоний без слов взял у меня листы бумаги и уставился в них, близоруко сощурившись.

Несколько минут прошли в тишине.

Неожиданно митрополит поднял голову и с недовольным видом спросил:

– А куда ты семь буковиц потерял? Как же без них можно обойтись?

– Владыко, так вы мне продиктуйте текст какой, я запишу, а потом посмотрите.

Антоний глянул на отца Кирилла и медленно начал:

Отче наш, Иже еси на небеси,Да святится имя Твое,Да будет воля Твоя,Да приидет Царствие Твое,Яко на небеси и на земли…

Я за последние годы хорошо овладел гусиным пером и вполне успевал записывать печатными буквами слова митрополита.

Закончив молитву, он почти вырвал бумагу у меня из рук и попытался читать. После этого растерянно посмотрел на меня:

– Сергий, скажи как на духу, как ты такую азбуку придумал?

Ну что ему говорить – что я из будущего прилетел?

– Владыко, не знаю, как-то само пришло, как приснилось.

Оба монаха посмотрели друг на друга.

– Знамение! – почти прошептал Антоний.

Я непонимающе смотрел на них.

– Ну чего смотришь! – вдруг рассердился Антоний. – На колени – и молись Господу, что благодатью тебя второй раз одарил.

Мы втроем на коленях истово молились перед иконами святых, висевших в келье митрополита.

Молились долго, наконец Антоний, с исчезающим фанатичным блеском в глазах, встал, и мы вслед за ним также поднялись с пола.

– Сергий Аникитович, – торжественно возгласил он, – не может просто человеку так сразу в голову новая азбука прийти, молился ты Господу, чтобы вразумил тебя, как от латыни схизматиков своих учеников отвратить, и вот дал Он тебе ответ во сне твоем. Разрешаю я тебе для чад твоих такую азбуку использовать, мыслю я, что и для людишек простых будет она легче в учении. Что касается писания Священного, то, когда напечатаете вы одну книгу, соберем мы Собор и решим там, что и как должно исправить.

– Отец Антоний, владыко, так тогда, может, сделать несколько книг, чтобы всем, кто на Соборе будет, заранее раздать, а когда соберетесь вы все, уже легче и быстрее решать будет?

– Нет моего дозволения на такое, вдруг у кого книга пропадет, и пойдет ересь по Руси от этого! Вот напечатаешь одну – и будем мы каждую строчку в ней смотреть и решать, соответствует ли она канонам нашим. Вскоре мне встретиться предстоит с Иоанном Васильевичем, там мы с ним эти дела тоже обсудим. А сейчас ступайте, есть у меня забота на сегодня.

Мы с отцом Кириллом вышли от митрополита, у входа в его резиденцию архимандрита ожидал возок, а мне уже подводили коня. Мы распрощались друг с другом. При этом отец Кирилл взирал на меня с еще большим уважением, чем раньше.

Следующим днем в монастырском подвале уже трудились несколько моих мастеров, а художники готовили макеты для отливки шрифта. Несколько касс со шрифтом, которые лежали рядом со станком, уже изучались монахами, которым будет поручена ответственная работа набора гранок Библии.

Я при этом не присутствовал. У меня надвигалась самая ответственная операция, которую я когда-либо делал в этом мире.

С утра меня слегка потряхивало, хотя я знал, что, даже если мой пациент умрет, ничего неожиданного в этом не будет. Тем более что Ходкевич с утра уже пообщался с отцом Варфоломеем и оставил завещание для племянника.

Но я о таком исходе старался не думать и лишь перебирал в голове в сотый раз, все ли я сделал, чтобы все прошло благополучно.

Когда я вошел в операционную, у меня появилось чувство полного дежавю.

Как будто это уже было и повторяется вновь. Светлая операционная, ассистенты, ожидающие меня у стола, на котором лежал больной. Племянник Ходкевича сидел на лавке у стены, также одетый в халат и маску.

Я подошел к рукомойнику, висевшему на стене, и взял кусок мыла с магнита (небольшого кусочка магнетита, закрепленного в бронзовом держателе) и начал мыть руки, затем подошел к двум тазам, стоявшим рядом на табуретах, и стал мыть руки в слабом растворе аммиака. Пока мыл, вспоминал эпопею с мыловарением. Оказывается, мыло уже вовсю продавалось, но стоило таких денег, что мне было проще организовать маленькую мыловарню для собственных нужд. А вот с нашатырным спиртом пришлось повозиться. Найти и купить нашатырь, потом получить достаточно крепкую щелочь, ну и для завершения придумать, как растворить получившийся газ в воде.

Но в конце концов все преграды были устранены, и в результате я сейчас закончил мытье рук по методу Спасокукоцкого и приступил к их дублению спиртом.

После этого на меня надели стерильный халат, а затем перчатки.

Больному уже был начат наркоз, в его правом предплечье торчала большая грубая игла, к которой была подсоединена трубка капельницы. На штативе висела двухлитровая бутылка с физраствором. На другой руке была манжетка для измерения артериального давления. Операционное поле было отграничено и обработано.

Сегодня вместе со мной у стола стояло несколько человек, два ассистента, которые вместе со мной будут принимать участие в операции, один дающий наркоз и последний, следящий за пульсом, давлением и капельницей.

Я протянул руку – и в ней мгновенно оказался скальпель, вздохнул и, прочитав короткую молитву, начал делать разрез.

Срединный разрез в верхней трети живота был сделан, рана просушена, брюшина подшита, и сейчас в рану были вставлены расширители, и один ассистент теперь выбыл из участия в операции – его задача держать эти зеркала.

В моих планах была простая гастроэнтеростомия (подшивание кишки к желудку), Ходкевич был крайне истощен и ослаблен, поэтому мне хотелось завершить операцию как можно быстрее. Тем более что я совершенно не представлял, что меня ждет, когда я дойду до больного органа. Мне по-любому вряд ли удастся понять, что там – онко– или обычный язвенный стеноз. И я решил делать заднюю позадиободочную гастроэнтеростомию по Петерсену. Кажется, он сделал ее еще в девятнадцатом веке, так что я всего лишь ненамного опережу его в этом.

Сейчас по моей команде ассистент отвел сальник вместе с поперечно-ободочной кишкой вверх. Я протянул руку, и в нее лег мягкий кишечный зажим, который я наложил на петлю тонкой кишки. В это время раздался голос другого ассистента:

– Давление начало падать, сейчас сто на восемьдесят.

Я скомандовал:

– Прибавь капельницу, темп – одна капля на счет «сто один», – и продолжил свое дело. В мою руку лег опять скальпель – разрез в брыжейке поперечно-ободочной кишки, и в этот разрез выводится часть задней стенки желудка и вновь накладывается мягкий зажим. Я свел зажимы вместе, и отграниченные ими участки кишки и желудка были совмещены, опять скальпель, разрез желудка и кишки, тщательный туалет вокруг – и у меня в руках иглодержатель, двухрядным швом ушивается анастомоз между желудком и кишкой. Разрезанные края брыжейки подшиваются к желудку. Все, быстрая ревизия брюшной полости – и мы выходим из нее. Ушиваю наглухо разрез брюшной стенки и командую прекратить наркоз. Слушаю рапорт ассистента: давление восемьдесят на шестьдесят. Пульс девяносто.

Ну вот и все, теперь пища из желудка у моего пациента пойдет не в двенадцатиперстную кишку, а в тонкую, это, конечно, чревато развитием всяких осложнений в будущем, но сейчас оно не так важно, важно то, что он будет жить.

Я стянул перчатки с рук, локтем вытер пот со лба.

Эх, где вы, мои девочки, которые так ловко делали это во время операций в моей прошлой жизни.

Видя, что мы отошли от стола, племянник Ходкевича подошел к нам и, боязливо косясь на зашитый разрез в животе своего родственника, спросил: