Будда из Бенареса - Дмитрий Орехов

Извернувшись, он с неожиданным проворством откатился в сторону. Девадатта почувствовал, как в его голове закипает кровь. По законам кошальского раджи Прасенаджита все шудры (а Кашьяпа был шудрой) приравнивались к животным, и за смерть представителя этой касты выплачивался выкуп, равноценный штрафу за убийство чужого козла или барана. Монет, припрятанных под корнем дерева, хватило бы на штраф за четверых шудр. Испустив боевой клич, Девадатта одним прыжком оказался рядом с мучителем. И тут Кашьяпа сказал:

— Рыба.

Гнев помешал Девадатте — он забыл зажмуриться и увидел, как сверкнули глаза старика. Ноги стали медленно наливаться тяжестью.

— В прошлой жизни ты был рыбой, — еще тише сказал Кашьяпа.

Мысли лихорадочно прыгали в голове Девадатты, но среди них не было ни одной спасительной.

— Вспомни, как ты был рыбой, — почти шепотом приказал старик.

В то же мгновение мир покачнулся, и в грудь Девадатты ударила земля. Удар разбил вселенную на тысячу мелких частиц и осколков. Частицы кружились, как пылинки в солнечном свете, и медленно оседал и. Осколки падали с хлюпающим звуком. Когда вселенная собралась заново, Девадатта уже не был человеком. Перед его глазами колыхались зеленые водоросли. Это было ужасное, колдовское превращение! Юноша извивался, лежа на земле, бил «хвостом», махал «плавниками» и «плавал» в «воде».

Кашьяпа, кряхтя, встал и отряхнулся.

— Вспомни, как ты был ракшасом.

Девадатта вскочил, свирепо вращая зрачками.

Из его груди вырвался рев темного демона. Рев был ужасен, и можно было подумать, что это ревет бык навстречу вожделеющей корове. Девадатта подбежал к финиковой пальме, широко расставил ноги и обхватил ствол. Теперь он пытался вырвать дерево из земли, и от натуги из-под его ногтей едва не потекла кровь.

Старик заставил его «вспомнить» воплощения в виде гадюки, обезьяны, собаки, осла и копьеносого демона канвы. Когда пытка закончилась, Девадатта лежал на земле и хватал воздух ртом. Ребенком он ловил мотыльков и подбрасывал их в паутину, где сидел паук Убив мотылька внезапным наскоком, паук пил его кровь. Теперь Девадатта знал, что чувствовал тогда мотылек.

— Глупец, сознающий свою глупость, уже мудр, — сказал Кашьяпа. — Глупец, мнящий себя сильным и хитрым, воистину глупец. Ты — глупец, Девадатта. Ты подобен мухе, которая прилипла к рогу быка и думает, что победила его.

Девадатта со стоном поднялся на ноги. Мышцы ныли, словно он весь день дробил камни, а кожа саднила, как будто его полоскали в осоке.

— Сегодня ты получил урок Теперь ты знаешь, что у тебя нет ничего, кроме тела. Тела грубого и бесполезного, как чурбан!

Пошатываясь, Девадатта побрел прочь.

— До завтра, мой милый, — бросил ему вслед Кашьяпа.

Закусив губу, юноша кинулся в заросли. Колючки терновника рвали кожу, и он вытянул перед собой руки, чтобы защитить глаза. Внезапно заросли кончились, и он оказался на берегу маленького пруда. Пруд обмелел, от воды несло гнилью и тиной. Ползучие растения сплетали кроны деревьев в плотную крышу, сквозь которую пробивался зеленоватый свет. Девадатта упал на землю ничком и разрыдался.

— Что тебе нужно? Уходи!

Но Сиддхарта и не подумал уходить, он присел рядом на корточки.

— Однажды я пришел в Урувеллу и попросился в ученики к одному из аскетов, — задумчиво сказал он. — Эти подвижники неделями сидели в одной позе, терпели жар костров, разожженных вокруг, вонзали в свои тела деревянные гвозди. Некоторые вставали ногами на горящие угли, и от жара на их лицах облупалась кожа. Мой учитель велел мне сунуть руку в огонь. Не задумываясь, я сделал это и громко закричал от боли. И все же я никуда не ушел. «Кожа, жилы и кости могут иссохнуть, — сказал себе я. — Моя плоть высохнет, высохнет кровь, высохнут желчь и слизь, но пока я не постигну лесную науку, я не покину Урувеллы».

Сиддхарта поведал, что по совету учителя он ел лишь столько бобов и гороха, сколько могло уместиться в горсти. Через год его кожа потемнела и зашелушилась. Еще через год она потрескалась и увяла, как ободранная ножом кожура горькой тыквы. Через три года он касался рукой живота, но ему представлялось, что он касается спины, потому что кожа его живота приклеилась к позвоночнику. Когда он вставал, даже слабый ветерок мог повалить его. А однажды деревенские жители, приняв его за сидящий труп, заткнули ему уши и нос хлóпком, словно покойнику. Он вынул затычки и рассмеялся. Его смех был таким громким и страшным, что они бросились прочь, подумав, что в него вселился дух ветала…

— Зачем ты пришел? — простонал Девадатта.

— Тогда я целые дни проводил в созерцании. Внезапно мне открылось, что и расстояние — не преграда. Я мог воспринять мысль человека, удаленного от меня на несколько дней пути, чей-то гнев, чью-то боль, чье-то страдание. Вот и сейчас я почувствовал, что кто-то в Джетаване очень несчастен, и поспешил сюда…

Сиддхарта признался, что в Урувелле он тоже страдал. Ему казалось, что все страдание, какое только есть в мире, обрушилось на него. Изнемогая, он бил по своим членам рукой, и погибшие волосы сыпались с его тела. Когда шестой год подошел к концу, он подумал: что пользы в том, что он мало ест? Он умрет, и кому станет от этого лучше? Он совершил омовение и выстирал свои лохмотья в реке. Потом отправился в селение, где добрая жена брахмана накормила его рисовой кашей со сливками. Умастив и расчесав волосы, он сбрил их с подбородка и над верхней губой. В деревне росла смоковница, ее еще называют ашваттхой; он сел под ней и погрузился в созерцание. Его члены расслабились, его охватило чувство благополучия, необычное состояние покоя.

— Я готов был затрепетать… Внезапно я ощутил внизу, под моими ногами, огромную силу. Я не мог противостоять этой силе, я испытывал страх. Мое тело стало легким, словно пушинка, оно как будто совсем не имело веса. Через мгновение я парил в воздухе на высоте трех-четырех локтей…

Девадатта повернул голову и уставился на Сиддхарту.

— Я сам не понял, сколько продолжалось это парение. Кажется, довольно долго. Не знаю, как я опустился на землю. Я был возбужден, изнурен; мне казалось, что я подвергся ужасной опасности… Вокруг меня уже собрались деревенские жители. Двое купцов, проезжавшие мимо, остановили коней. Пятеро отшельников, и среди них Кашьяпа, пришли с берега Найранджаны. Все они ждали проповедь, и даже деревенская буйволица и та смотрела на меня карими, с поволокой, глазами. Я сказал, что желания губительны, и неважно, какие они. Я сказал, что отшельники Урувеллы, страстно желающие обрести магическую силу и изнуряющие себя постами, только сильнее привязывают себя к бытию. Я сказал, что главные преграды на пути к освобождению — это ассавы, желания. На следующее утро я поел рису, сдобренного медом и тростниковым сахаром, и снова сел под смоковницей. Закрыв глаза и стиснув зубы, я прижал язык к нёбу, сдерживая вдохи и выдохи. Пот струился у меня из-под мышек, горячие ветры взвихрялись в моей голове. Постепенно боль проходила, уступая место волнующему ощущению нового дыхания, более глубокого и полного, чем дыхание легкими. У основания позвоночника я почувствовал пробуждение силы. Эта сила копилась во мне, превращаясь в ручеек, потом в горный поток, и вдруг пошла кверху упругим волнообразным движением, подобно змее. В это мгновение я произнес «Аум»[5] и на выдохе выскользнул через горло.

Девадатта рывком сел. Он смотрел на Сиддхарту широко раскрытыми глазами.

— Я взмыл над развесистой кроной смоковницы, над деревней, над сверкающим руслом реки Найранджаны, над дымившими внизу кострами отшельников. Взлетел свободно, как птица, и стал опускаться в долину, опускаться стремительно и плавно, словно кто-то бросал мне землю и она сама летела мне навстречу. Там рос баньян, похожий на небольшую рощу. Главный ствол баньяна давно погиб, но дерево продолжало жить: от мощных пологих ветвей шли вниз воздушные корни, становясь новыми стволами и подпирая зеленую кровлю… Среди воздушных стволов баньяна я увидел духов растений. Вначале они возникли передо мной, как небольшие ярко светящиеся пятна, но постепенно я стал различать их очертания. Я говорил с ними, и они отвечали мне. В это же время мое тело продолжало сидеть под смоковницей, и тонкая серебряная нить соединяла меня с ним. Вернувшись в него, я ощутил боль в занемевших членах и зуд от укусов насекомых…

— Выходит, душа все-таки есть! — не выдержал Девадатта.

— Она есть, но не у всех, — улыбнулся Сиддхарта. — У многих людей только зачаток души.

— Зачаток?

— Да. Такие люди бесцветны и лишены аромата. Сердца их трусливы, они не стремятся к Истине и бесконечно далеки от нирваны. Они с уверенностью судят о многом, почитая одни поступки — благородными, другие — низкими и постыдными, а в глубине души у них просто не хватает смелости совершить те поступки, которые они на словах отрицают. У них нет настоящей души, и они обречены на мучительное блуждание в сансаре. Это слепые посредственности, существа, подобные мусору.