Мужская сила. Рассказы американских писателей - Делмор Шварц

— Мне не нравится твое отношение, Роза.

— Да? В таком случае иди себе и размножайся. Счастливо.

Или еще: Янкель Герштейн, щеголь до мозга костей, разодетый наповал, с легкостью возбуждаемая натура. Девушки в те дни — а кажется, только вчера — носили такое нижнее белье, что как броня для гражданской обороны. Так для него это было минутное дело. Бойчик из еврейской семьи — где, интересно, он набил себе руку? Сегодня, будем надеяться, с этим проще, Лиленька? Слушай, что я такого спросила, ах, какие мы нежные…

Короче, родненькая, ты и сама уже должна понимать, что жизнь, хотите вы или не хотите, движется дальше. Только присядет на минутку, покажет тебе твою мечту — и вперед.

Пока я отнекивалась от кучи молодых балбесов, Влашкин на несколько сезонов уехал на гастроли по Европе: Москва, Прага, Лондон, даже Берлин — уже тогда не самый веселый пункт на карте. По приезде обратно он написал книгу, ее даже сегодня можно получить в библиотеке: «Еврейский актер за границей». Захочешь когда-нибудь узнать про мои одинокие годы — возьми почитай. Почувствуешь, в чем цимес этого человека. Нет-нет, про меня там не упомянуто. Кто я такая, в конце концов?

Когда книга вышла, я остановила его на улице высказать свои поздравления. Но я не люблю кривить душой и поэтому указала также, что во многих местах выпирает его эгоизм — даже критики отмечали кое-что в этом направлении.

— Болтать — дешевое развлечение, — отвечал мне Влашкин. — Но кто они, эти критики? Признайся, при чем они и при чем творчество? Уже не говоря, что у Шекспира есть строка в пьесе из великой английской истории. Она гласит: «Любовь к себе, мой государь, простительнее самоуничиженья»[6] Ту же мысль в наше время мы видим у моралистов из последователей Фрейда… Ты меня слушаешь, Рози? Поправь меня, но ты как будто задала вопрос. Отлично выглядишь, кстати. А где же обручальное кольцо?

С этого разговора я уходила в слезах. Но эти несколько слов на улице проложили счастливую дорожку к последующим беседам. О том и о другом, мало ли… К примеру, дирекция — недалекие люди, между нами, — не желала больше давать ему роли молодых. Нет, вы видели? Откуда им возьмется у молодых такое знание жизни, чтобы сыграть молодость, как он?

— Рози, Рози, — сказал он в один прекрасный день, — по стрелкам времени на твоих розовых щечках, боюсь, не пробило ли тебе тридцать.

— Эти часики отстают, Влашкин. В четверг будет неделя, как сравнялось тридцать четыре.

— Да что ты? Рози, ты беспокоишь меня. Я давно собираюсь с тобой переговорить. Ты упускаешь свое время. Пойми меня. Нельзя женщине упустить свое время.

— Ой, Влашкин, будь другом, что значит время?

На это он затруднился ответить и лишь посмотрел на меня с удивлением. Взамен мы с горячим интересом, но хотя уже без той прыти направились ко мне на новую квартиру на Девяносто четвертой улице. По стене — те же афиши с тем же Влашкиным, но теперь все малярные работы — в красном и черном колере, как это считалось стильно, и новая обивка у мебели.

Не так много лет назад вышла книжка актрисы из той же славной труппы, Марии Кавказ, — это которая бегло выучилась по-английски и потом перешла на Бродвей, — где сказано кое-что про Влашкина. А точнее, что одиннадцать лет он был ее любовником, — не постыдилась же рука написать! Никакого уважения ни к человеку, ни к его жене и детям, а допустим, и к другим, у которых тоже могут быть свои чувства в этом вопросе.

Ты, Лиленька, не удивляйся. Это называется грубая правда жизни. Душа актера должна быть, как алмаз. Чем больше граней, тем ярче блеск его имени. Ты, рыбочка, не сомневаюсь, полюбишь и за того же самого выйдешь замуж, родишь, не сглазить бы, двух-трех деток и навеки будешь жить счастливо, пока не скончаешься без сил. Для человека вроде нас с тобой чего-нибудь помимо этого знать не обязательно. Но большой артист, как Володя Влашкин, чтобы так делать свое дело на сцене, он должен иметь практику. Жизнь для него все равно что репетиция, теперь я это понимаю.

Я, например, когда ходила на него в «Свекре» — пожилой мужчина влюблен в молоденькую, в симпатичную жену родного сына в исполнении Рейзеле Майзель, — я лично не сдержала слез. Что он ей говорил, этой девочке, какой мед он шепотом лил ей на ухо, как все горячие чувства отражались на его лице… И все это он пережил, Лилечка, со мной. Дословно. Скажи, как мне было не гордиться?

В таком разрезе история подползает к окончанию.

Сначала мне это бросилось на лице моей матери трухлявым почерком времени на щеках сверху донизу, вдоль и поперек на лбу — даже ребенок прочитает — старость, старость, старость. Но сердцу было еще больнее видеть эту голую истину крупным шрифтом на бесподобных чертах Влашкина.

Сперва развалилась труппа. Театру настал конец. Умерла Эсфирь Леопольд, чисто по старости. Кримберг заработал инфаркт. Мария перешла на Бродвей. Также Рейзеле поменяла имя на Розлин и стала гвоздем сезона в кинокомедии. Сам Влашкин, за неимением куда податься, покинул сцену. Газеты писали: «Актер, не знавший себе равных, он будет писать воспоминания и проведет остаток дней в кругу семейства, окруженный цветником своих внуков и заботой обожающей супруги».

Журналистика, что вы хотите.

Мы устроили в его честь роскошный банкет. На банкете я обратилась к нему, как полагала, в последний раз:

— Пока, мой милый друг, сюжет всей моей жизни, вот мы и расстаемся.

А про себя прибавила — ну, все. Имеешь одинокую постель. Как говорится, дама в теле и в годах. Стелила ее себе персонально сама. С этой одинокой постели ты в конце переляжешь на другую, где будет не так одиноко, но тесно от миллиона костей.

И что же дальше, Лиленька? Угадай!

На той неделе, стирая с себя белье в раковине, я получаю звонок по телефону.

— Простите, это не Роза Либер, которая работала одно время в «Русском художественном театре»?

— Да, она.

— Ну и ну, здравствуй, Роза! Это Влашкин.

— Влашкин? Володя Влашкин?

— Собственнолично. Как ты, Роза?

— Пока жива, Влашкин, спасибо.

— И ничего? Нет, правда, Роза? Здоровье в порядке? Ты работаешь?

— Здоровье, с учетом, сколько веса оно таскает на себе, — грех жаловаться. Работаю, уже не первый год, — там же, где начинала, в галантерейных товарах.

— Как интересно.

— Послушай, Влашкин, признайся откровенно, с чем ты позвонил?

— С чем, Рози? Уже нельзя просто вспомнить старую знакомую, сердечную подружку прежних, более радужных дней? К слову будь сказано, мои обстоятельства переменились. Я ушел на покой, как ты знаешь. И еще, я теперь свободный человек.

— Что? Каким образом?

— Миссис Влашкина подала на развод.

— С чего это она? Или ты запил от тоски, или что?

— Она разводится из-за супружеской измены.

— Но извини меня, Влашкин, не обижайся, но ты меня лет на семнадцать-восемнадцать старше, а даже для меня вся эта дребедень — эти дни в облаках и ночи в бреду — по большинству о чем приятно поболтать, и только.

— Я ей объяснял. Подумай, я говорил, мое время прошло, кровь во мне пересохла наравне с костями. Суть, Роза, не в том — она не привыкла с утра до вечера иметь рядом мужчину, чтобы читал вслух, что интересного пишут в газетах о текущих событиях, то ему завтрак, то ему обед. Так ее это злит. Целый день она накаляется, и ужин подает мне разъяренная старуха. Вместо перца супчик приправляет сплетнями за последние пятьдесят лет. Наверняка в театре был иуда, день-деньской Влашкин не сходил у него с языка, улыбками он проливал бальзам мне в сердце, а сам при этом звонил и наговаривал на меня жене.

— Несуразный финал, Володя, для такой занимательной истории. И какие намерения ты строишь?

— Для начала, нельзя ли пригласить тебя на обед и в театр — бродвейский, само собой? А потом… мы с тобой давние друзья. Деньги для меня не вопрос. Чего твоя душа пожелает! Другие — как пустая солома, ветер времени выстудил из них сердце. О тебе же, Рози, память рисует мне только доброту. Чем женщина должна быть для мужчины, тем ты была для меня. Как думаешь, Роза, не могли бы старинные приятели вроде нас с тобой неплохо провести отрезок времени, вкушая от материальностей этого мира?

Минута, Лиленька, и мой ответ был в полной мере:

— Да-да, приходи. Мой номер спросишь на коммутаторе, поговорим.

Так он пришел в тот же вечер и каждый вечер потом на той неделе, мы говорили о его продолжительной жизни. Даже на исходе ее — неотразимый мужчина. И, как все мужчины до скончания веков, — с прицелом извернуться без ущерба для себя.

— Слушай, Рози, — поясняет он на днях. — Я прожил со своей женой, суди сама, без малого полвека. И что? Мы расходимся врагами. Чем больше я об этом думаю, тем больше думаю, что пожениться нам с тобой будет глупость.

— Володя Влашкин, — я сказала ему прямо, — сколько раз в молодости я без звука согревала по ночам тебе спину. Ты подтвердишь, я ничего не требовала. Совесть не позволяла. Оно мне надо, такая слава, что Рози Либер разоряет чужие гнезда? Но сегодня, Влашкин, ты — свободный человек. И ты зовешь меня ездить с тобой на поезде, жить в неизвестных гостиницах, посреди американцев, но не женой? Как не стыдно!