Мужская сила. Рассказы американских писателей - Делмор Шварц

Она спросила, почему это, ведь призывников почти не посылают.

— Призывная комиссия приберегла подарочек специально для меня. Им осточертели мои просьбы об отсрочке.

— А почему ты не откажешься служить?

Он сказал, что всю жизнь был трусом и пора наконец это преодолеть. Она назвала эту войну бессмысленной и несправедливой, на что Джордж сказал: двум смертям не бывать. Он снова предложил ей косячок, и она затянулась. Несколько минут курила, а потом сказала, что ее не забирает.

— Меня тоже, — признался Джордж. — Может, оденешься и пойдем погуляем? Ночь чудесная.

Она спросила, разве он не нагулялся с Конни и Грейс, а он ответил, что на самом деле запал на нее.

— Я не хотел уезжать, не сказав тебе этого.

— Я старше тебя лет на пять, не меньше.

— Это на мои чувства не влияет.

— Кончай трепаться, — сказала она.

Джордж начал прощаться. Он поблагодарил ее за ужин и за то, что она согласилась с ним поболтать.

— Увидимся после войны.

— Конни говорила, ты будешь здесь ночевать.

Он сказал, что поспит в микроавтобусе, тот стоит внизу. В семь он должен быть в Форт-Диксе, но сначала надо заехать к приятелю, который отвезет его в Джерси и возьмет себе автобус, пока его не будет. Так что выезжать ему в пять утра, и незачем их всех будить.

— Ты боишься смерти? — спросила его Баффи.

— Кто не боится?

Джордж закрыл за собой дверь и спустился вниз. В автобусе он включил бритву, начал бриться. Тут в дверь постучали. Это была Баффи, в юбке и свитере, готовая к прогулке. Перевитые жгутом волосы спускались на грудь. На руке, повыше запястья, поблескивал золотой браслет.

Когда они вернулись, дул легкий ветерок, но было тепло. Они еще немного поболтали вполголоса и забрались в автобус. Джордж пропахал ее трижды, и на третий раз она таки кончила.

Они лежали на узком матраце и курили, и она спросила, имел ли он этой ночью Конни и Грейс. Джордж не стал ничего отрицать.

— Считаю до трех.

Такой вот рассказ.

«Кого я выпестовал?» — подумал Фогель.

— Ох, — вздохнул писатель, больная нога подрагивала. Он нашарил шлепанцы, хотел налить себе выпить и, увидев, что бутылка бурбона пуста, разозлился. Пришлось довольствоваться стаканом воды.

Гэри, выдохшийся на финише, сидел на краю кушетки, подвернув под себя ноги. Он рассматривал свои белые носки, изредка поглядывая на Фогеля.

— Вам понравилось? — был вынужден спросить он. — Хотите критиковать — пожалуйста, если, конечно, за дело.

— Как я понял, Конни была права, когда назвала Джорджа подонком, не так ли?

— До некоторой степени так, антигерой — это антигерой, — занял оборону Гэри. — Смысл рассказа — вот как оно бывает и тому подобное. Другими словами, c’est la vie. А мне интересно, понравилось вам или нет.

Фогель замер в своем кресле-качалке.

— Жаль, Гэри, что вы так и остались ходячим диктофоном, записывающим истории из собственной жизни.

Обвинять Гэри в том, что, прежде чем зафиксировать такой опыт, он его приобрел, Фогель не стал, хотя эта мысль омерзительно засела у него в голове.

Гэри зашнуровал ботинки, видно было, что он раздражен.

— Не понимаю, что в этом плохого. Вы сами как-то раз сказали, что не важно, из чего рождается сюжет. Важно, как с ним работает писатель.

— Верно, — согласился Фогель. — Честно говоря, должен признать, что этот рассказ в целом превосходит два предыдущих. Захватывающая история.

— Спасибо и на этом, мистер Фогель.

— Что касается рекомендации, я бы хотел еще немного подумать. У меня есть сомнения.

Гэри вскочил и замахал руками:

— Господи! Мистер Фогель, дайте же мне шанс! На что мне жить весь следующий год? Мне отец не оставил в наследство пять тысяч годового дохода, как вам!

— Вы слышали, что я сказал. — Фогель поднялся из кресла. — Мне нужно что-нибудь выпить. Когда вы подъехали, я как раз шел в винный магазин.

Гэри хотел сам сходить за бутылкой, но Фогель отказался наотрез.

Писатель, прихрамывая, спустился вниз в шлепанцах. У тротуара стоял зеленый микроавтобус. При виде его Фогеля чуть не вырвало.

Он мне никакой не друг.

Он дошел до угла и вдруг неожиданно вернулся к автобусу и подергал за ручку. Дверца оказалась не заперта. Задние сиденья были убраны, на полу лежал потрепанный матрац в серо-розовую полоску.

В винном Фогель купил кварту виски. Забравшись в автобус Гэри, он прикрыл за собой дверь. Занавески были задернуты. Света он не зажигал.

Открыв бутылку виски, Фогель, словно сам удивляясь тому, что собирается сделать, сказал себе: «У меня воображение побогаче».

Опустившись на колени, писатель серебряным ножичком, которым обычно точил карандаши, исполосовал матрац и полил его виски. Потом он в нескольких местах поджег спичками намокший ватин. Матрац горел голубым пламенем и вонял.

Затем Фогель поднялся наверх и сказал Гэри, что вошел в его рассказ и подправил финал — сделал его более логичным.

Когда пожарные затушили пламя и юноша в провонявшем гарью автобусе отбыл, писатель достал из папки его письма и порвал их.

От Гэри он получил еще одно известие — журнал с рассказом «Считаю до трех», напечатанным в первом варианте, почти без изменений. Между страниц он вложил листья ядовитого плюща.

Грейс Пейли

Пока, счастливо оставаться

Пер. М.Кан

В некоторых кругах я пользовалась успехом, рассказывает тетя Роза. Худее я и тогда не была, лишь плотнее телом. Проходит время, Лиленька, и факт есть факт — нас постигают перемены. Исключений у Бога нет никому. Только такой человек, как твоя мама, будет стоять на одной ноге тридцать лет и тянуть ту же песню, а то, что попа выросла вдвое, ей не заметно. Кто-нибудь ее слушает? Папа — в лавке. У тебя и у Сеймура нет мыслей кроме как о себе. И вот она на своей вылизанной кухне ждет доброго слова и думает — бедная Рози…

Бедная? Я вас умоляю! Было бы в моей младшей сестре на две капли больше жизни, то знала бы, что у меня по части чувств не сердце, а в полном смысле высшие женские курсы и опыта за моим декольте столько, что вся ее замужняя жизнь — это сплошной детский сад.

Сегодня вы можете во всякое время найти меня в гостинице, район не играет роли. Кому это нужно, жить в квартире, как прислуга, — пыль глотать, с тряпкой в руках? С номерными у меня всегда есть понимание, притом здесь интереснее, чем дома, кругом народ, и каждый по своей причине…

А у меня, Лиленька, та причина, что я, дело давнее, возьми и заяви мастерице:

— Или я, миссис, пересаживаюсь к окну, или тут сидеть с меня хватит.

— Не хочешь, девонька, сидеть, — говорит она вежливо, — иди постой на улице.

Так я лишилась работы в мастерской при галантерейных товарах.

Новое место я присмотрела по объявлению: «Культурной организации требуется воспитанная молодая дама, жалованье умеренное». Сажусь на трамвай по указанному адресу на Второй авеню: «Русский художественный театр», где ставили исключительно лучшие еврейские пьесы. Им требовалась кассирша продавать билеты, примерно такая, как я, чтобы привечала публику, но не давала спуска жулью. Мужчина, который со мной разговаривал, был администратор — фрукт, если откровенно.

Прямо с ходу он говорит:

— Вы таки да имеете телосложение, Рози Либер.

— Какая есть, мистер Кримберг.

— Поймите меня правильно, девочка, — говорит. — Я как раз ценю. Когда у дамского пола нет ни носа, ни кормы, вся кровь уходит на разогрев рук и ног, а по самому главному назначению не достигает.

Доброе слово приятно всякому.

— Вы только не позволяйте себе лишнего, мистер Кримберг, — говорю я ему, — и мы с вами поладим.

И мы поладили: девять долларов в неделю, каждый вечер стакан чаю, раз в неделю бесплатный билет для мамы и я могу в любое время смотреть репетиции.

Первые девять долларов уже перекочевали от меня к хозяину продуктовой лавки в готовности следовать дальше, когда Кримберг говорит мне:

— Рози, тут с тобой хочет познакомиться одна исключительная личность, артист нашего выдающегося театра, несомненно под влиянием твоих больших карих глаз.

Ты знаешь, Лиленька, кто это был? Вот слушай, прямо передо мной стоял Володя Влашкин, его в те дни называли «Валентино Второй авеню». Я, как увидела, первая мысль — это где еврейские мальчики вымахивают в такой рост?

— Непосредственно под Киевом, — сказал он.

Как так?

— Меня мама до шести лет кормила грудью. Во всем местечке не было таких здоровых, как я.

— Бог мой, Влашкин, до шести лет! Бедная женщина, у нее, наверное, одни лохмотья остались на месте бюста.

— Моя мать была прекрасна, — сказал он. — Глаза ее были как звезды.

Он находил выражения, что прямо-таки до слез.

Кримбергу Влашкин сказал сразу, как нас познакомили: