Лицо войны. Военная хроника 1936–1988 - Марта Геллхорн

маленького раненого ребенка) и резким голосом стала рассказывать ему о семейных несчастьях.

Их дом разрушило бомбой, которая ранила сына, при этом пострадал только он один. Но теперь у них нет ни дома, ни мебели, нет посуды и нет одеял, нет места, где можно было бы приклонить голову. Она рассказала ребенку эту историю злоключений, его глаза округлились, он слушал с интересом и сочувствием и больше не скучал по дому. Затем она достала из какого-то кармана горшочек – он появился, как кролик из шляпы. Женщина дала его ребенку и сказала: «На, ешь». Он стал рукой черпать холодный рис из горшка, просто холодный рис, сваренный в воде. Он ел, прижавшись лицом к горшку, просыпая немного на одеяло и простыню и останавливаясь, только чтобы собрать пальцами сероватые рисовые зерна. В этот момент он казался счастливым, словно был дома. Его мать заговорила с другой женщиной тяжелым измученным голосом, и вскоре маленький мальчик уснул.

– Хочешь посмотреть медицинское отделение? – спросил долговязый парень.

– Да, – сказала я, а подумала: «Да нет».

– Я люблю детей.

И мы пошли.

Горели три синих фонаря, во всем отделении царил полумрак. Дети сидели в кроватях, молчали и ждали. Мы отступили к стене, чтобы пропустить тележку с обедом. Она металлически лязгнула по полу, а я наблюдала за глазами детей, как они следили за тележкой, пока та ехала. Только семимесячный младенец с туберкулезом ничего не заметил, и девочка с лицом состарившейся куклы, лежавшая на подушках, отвернулась. На тележке лежали четыре кучки какого-то зеленого варева, четыре увядших салата, кажется, и большой котелок с супом. Медсестра подошла к котелку, зачерпнула суп половником и вылила обратно в котелок. Прозрачная бледно-бежевая вода. Такой ужин.

– Дети почти все время плачут, требуя еды, – сказала она, с ненавистью глядя на водянистый суп.

– Что с ними? – спросила я. От такого вопроса она, очевидно, решила, что у меня не все в порядке с головой.

– Ничего особенного. Туберкулез и рахит.

Кукла со старым лицом протянула ко мне крошечную белую руку. Я подошла к ней, ее ладонь обвилась вокруг моих пальцев, и она улыбнулась. По словам медсестры, ей было семнадцать месяцев, и звали ее Мануэла.

Мануэла отпустила мои пальцы и начала плакать. Неужели я сделала что-то не так?

– Просто проголодалась, – сказала медсестра. Она подняла ребенка, легко и нежно, и подбросила в воздух. Девочка громко и радостно засмеялась от этой славной игры. Когда медсестра взяла ее на руки, можно было увидеть тоненькие ножки, похожие на веревочки, и распухший от рахита живот.

– С ней все будет в порядке? – спросила я.

– Разумеется, – сказала медсестра, и по ее лицу было видно, что она говорит неправду. – Конечно, она поправится. Она должна. Как-нибудь.)

– Да, она прекрасный ребенок, – ответила я Лоле Эрнандес, а сама подумала, что, может, неплохо было бы перестать смотреть на эту девочку, ведь все мы знаем, что она больна от голода и, возможно, не доживет до лета. Давайте поговорим о чем-нибудь другом, просто для разнообразия.

– Ты была в опере? – спросила я Лолу.

– Один раз, – ответила она, – но мне не нравится туда ходить. Все время, пока я там была, я думала: вдруг в эту самую минуту моего мужа ранило? Или вдруг он сейчас возвращается домой в отпуск? Я почти убедила себя, что он уже вернулся, и если бы это было правдой, я пропустила бы целый час с ним. Поэтому теперь я сижу дома.

– Мы все сидим дома, – сказал старик, – мне нравится наш дом. Мы живем здесь уже двадцать пять лет.

– А вы часто ходите? – спросила Лола.

– Бываю, – сказала я. – Это замечательно.

(В опере не так весело, как в кино, хотя жители Барселоны не считают фильмы забавными. Но нельзя не смеяться, когда идешь смотреть «Джейн Эйр» и весь фильм рассказывает о жизни, которую никто из зрителей никогда не знал и не представлял себе, а потом на середине кино прерывается, вы слышите, как где-то падают бомбы, а зрители раздраженно ворчат, зная, что пройдет полчаса, прежде чем снова включат электричество, а им не терпится увидеть, что случится с Джейн и ее красивым приятелем-джентльменом, они так увлечены историей с безумной женщиной и горящим домом. Мне особенно нравились вестерны и тот момент, когда лошадь на экране застыла на середине прыжка из-за сигнала воздушной тревоги, и я знала, что приключения героя и его лошади для зрителей были гораздо важнее, чем какая-то там стая бомбардировщиков на недосягаемой высоте, беспорядочно поливающая землю смертью и разрушением – очень дорогими и закованными в сталь.

Лучшие места на любом представлении стоят около двух песет, а зарплата у всех не меньше десяти песет в день. Единственное, на что хочется тратить деньги, – еда, но еды нет, поэтому с тем же успехом можно пойти в оперу или в кино. Учитывая, как бомбят город, было бы очень глупо копить деньги на покупку мебели. К тому же в больших, излишне пышно украшенных театрах тепло, потому что там очень много людей, и все ведут себя дружелюбно. Когда сидишь и смотришь на сцену, на некоторое время забываешь, что ты в опасности, что ты все время в серьезной опасности. Иногда можно даже забыть, как сильно хочется есть.

Но опера была чудом. Иногда во второй половине дня шла опера, а иногда выступал симфонический оркестр. Жители Барселоны собирались и там и там. Оперный театр находился слишком близко к порту, чтобы там было безопасно, – бомбы разрушили бóльшую часть этого района. Удивительно, что у певцов оставались силы петь, учитывая, как мало они ели, и удивительно было видеть таких худых певцов. Артистки были самого разного возраста, они носили довоенные костюмы, уже немного потрепанные, но все еще блестящие и изысканные. Все артисты были пожилыми – молодые ушли на войну. Оперный театр заполнялся каждый день, и все получали невероятное удовольствие от музыки, хохотали над избитыми шутками из классических постановок, шумно вздыхали над любовными страстями и кричали «Olé!» каждый раз, когда занавес опускался.

Мы сидели и чесались, потому что той зимой у всех были блохи, мыла больше не осталось, и все были очень грязные и плохо пахли. Но мы любили музыку и любили не думать о войне.)

Тут с работы пришла единственная дочь семьи Эрнандес, и дом сразу заполнился громкими радостными разговорами, как будто они не видели друг друга несколько недель, – каждый рассказывал о дневных воздушных налетах. Девушка заплетала свои темные волосы в косы и оборачивала их вокруг головы, она сияла румянами и была довольно неплохо одета. Она зарабатывала много денег, потому что работала на оружейном заводе.

(Никогда точно не знаешь, где именно расположены оружейные заводы, никому и не положено это знать. Мы проехали множество улиц, которые я раньше не видела, и остановились перед большими решетчатыми воротами где-то на самой окраине города. Завод выглядел как череда амбаров из цемента, никак не связанных между собой, сверкающих, чистых и ярких на зимнем солнце. Мы прошли через двор и вошли в первую открытую дверь. Женщина, ответственная за это помещение, вышла навстречу; у нее была приятная улыбка, и вела она себя робко, будто я неожиданно пришла выпить чаю.

Женщины работали за длинными столами, заваленными блестящими черными квадратами и продолговатыми предметами, похожими на подносы с блестками. На других подносах лежали маленькие блестящие стержни вроде коротких наполнителей для автоматических карандашей. Женщина взяла горсть блесток и пропустила их сквозь пальцы.

– Красиво, не правда ли? – спросила она.

– Очень красиво, – сказала я озадаченно. – Что это такое?

– Порох, – сказала она, – взрывчатка. То, что заставляет снаряды взрываться.

В другом конце зала женщины работали на швейных машинках, таких старомодных, на которых надо ногой нажимать на педаль. Здесь была ткань для летних платьев – прекрасное розовое льняное полотно, симпатичная ткань в серо-белую полоску, из которой получились бы красивые рубашки, и плотный белый шелк в самый раз для свадебного платья. Они шили маленькие сумочки и сумки побольше, как мешочки для саше. Вокруг ходила девушка и собирала