Химеры - Елена Ткач

Сашка промычал что-то нечленораздельное и уставился в свою чашку.

— Боря, ты не сказал, — тетка взяла его руку в свои, — что случилось в тот вечер, когда ты к своему другу к Никитским отправился?

Сашка похолодел. Сейчас, вот сейчас! Нет, лучше бы провалиться сквозь землю!

— Да, собственно, ничего особенного. Просто упал я, да. И, как это ни банально, в лужу! Ты представляешь себе, — тут он затрясся от хохота, представь себе, Оленька такую картину: мчится на всех парах старикан под зонтом, вокруг дождь стеной, не видно ни зги, и он — бах! — налетает на какого-то господина, господин отнимает у него зонтик и благополучно скрывается, а старикан — то бишь я! — со всего размаху шмякается в лужу! А потом от этого слепнет, да. Мне, видишь ли, черепушку нельзя сотрясать врач предупреждал, глазник мой. И так глазенапы мои, так сказать, еле фурычили, а тут такая прогулочка вышла. Как говорится, попили пивка… Да это просто готовый рассказ! Эх, нет среди нас бумагомарателя, я бы ему сюжет подарил! Ну разве не забавно, а? — и он зашелся от хохота, напоминавшего предсмертный каркающий хрип умирающего.

— Миленький, это совсем не забавно, как ты можешь так говорить! - возмутилась тетя Оля. — А что ж это за мерзавец такой, который у тебя зонт отнял? Да, наверное, по его милости ты и упал!

— О, дорогая, не преувеличивай! Никакой не мерзавец — просто обыкновенный шутник. И слава Богу, что у нас ещё не перевелись шутники. Жизнь ведь наша к подобному строю мыслей не особенно располагает… Н-да! - тут он осекся и вмиг переменился — от былой веселости не осталось следа. Ну-с, молодой человек, говорят, соловья баснями не кормят! Прошу в мастерскую. А вас, мадам, с вашего позволения я до калиточки провожу, если вы мне окажете милость и подождете минуту.

С тем он поднялся, жестом пригласил Сашку следовать за собой и распахнул неприметную дверь, притулившуюся за занавеской.

Глава 6

В МАСТЕРСКОЙ

Вернувшись домой, Сашка разделся, прошел на кухню, открыл дверцу холодильника, чтобы добыть съестного, потом резко захлопнул её, рухнул на табуретку и уронил голову на руки. Тетя Оля появится завтра днем, чтобы к пяти ехать к маме, он остался дома один и был рад этому. Если только вообще сохранил хоть какую-то способность радоваться… Он был сломлен, раздавлен — метель бушевала в душе. Сашка не понимал, как быть и что делать, потому что разговор со старым художником разметал все привычные его представления — все, что он «думал за жизнь», лежа на диване у себя в комнате.

Он принялся перебирать в памяти пережитое в этот вечер — каждое слово их разговора запечатлелись в памяти с такой ясностью, точно слова эти были вырублены в скале, а он стоял перед ней и снова и снова вчитывался в письмена…

— Прошу, Александр, прошу, располагайтесь, будьте как дома. — Старик широким жестом обвел невеликое пространство мастерской. — Осмотритесь тут хорошенько, не стесняйтесь и не торопитесь — спешить нам некуда, а вы, чтобы дело у нас пошло, должны здесь хорошенько освоиться.

Они оказались в комнате, все стены которой были увешаны рисунками, акварелями, портретами — старинными в резных деревянных овальных рамах и современными в простых металлических прямоугольниках. Только даже работы, явно выполненные недавно, — во всяком случае в те годы, когда Сашка уже существовал на белом свете, казалось, принадлежали давно прошедшим времена. Прошлое как будто накладывало на них свою печать, они были будто овеяны стариной, её ароматом, несуетностью — её дыханием… И лица тех, кто был изображен на портретах, заметно отличались от любого лица из толпы каким-то особенным выражением. Сашка пытался найти слова, которые могли бы передать суть этого выражения, и не мог. Он бродил от стены к стене, от одного портрета к другому, потом оборачивался… лица с портретов на противоположной стене глядели на него. В каком бы месте мастерской он ни находился, множество проницательных глаз неизменно наблюдали за ним.

На широком столе, заляпанном краской, лежали груды рисунков, кипы набросков и папок с тесемками, которые буквально лопались под напором того, что в них помещалось. Подрамники с натянутым чистым холстом, законченные работы, повернутые лицевой стороной к стене, незаконченные этюды, груды тюбиков с краской, бутылочки с растворителем, какие-то тряпки, стаканы с бессчетным числом кистей и карандашей, огарки свечей в подсвечниках — всего и не перечислишь! От всего этого глаза разбегались, а характерный густой запах масляных красок и растворителя слегка кружил голову.

Здесь тоже были книги — по преимуществу альбомы с именами едва ли не всех всемирно известных художников на корешках. Полки с книгами, как и дверь в мастерскую, были занавешены полотнами тонкой узорчатой ткани, но хозяин, войдя, их раздернул, чтобы гость мог все осмотреть.

— Ну что ж, молодой человек, с чего мы начнем? Вернее вот так: с чего бы вы сами хотели? Быть может, зададите мне какой-то вопрос, их у вас, я надеюсь, превеликое множество… Спрашивайте, не стесняйтесь!

— Да я… — Саня замялся — этот странный старик и пугал его и притягивал одновременно. Первый дикий испуг прошел, он понял, что ни бить, ни учить жизни его, по крайней мере сегодня, не будут… — Я даже не знаю…

— Да, я понимаю, вам трудно. Незнакомая обстановка, ваш покорный слуга, который кого хочешь с ума сведет своими ужимками — это испытание, скажу я вам… Хорошо! Тогда, если не возражаете, спрашивать буду я.

— Да, конечно.

Сашка старался не встречаться со стариком взглядом, он терялся в догадках — узнал его тот или нет.

— Тогда вот что. Скажите, какое из этих имен вам всего предпочтительнее? — и он указал на полки с альбомами. — А если с ходу трудно, попытайтесь определить направление в живописи, которое греет вам сердце: романтизм, натурализм, символизм, импрессионизм, кубизм и прочая, прочая… Ну, решайтесь!

Это предложение и вовсе выбило Сашку из колеи. Он никогда особенно живописью не интересовался, его познания ограничивались тем, что об этом рассказывал их школьный учитель ИЗО. Просто ему нравилось рисовать — и все… Он стоял, в растерянности глядя на стройные ряды альбомов, и чувствовал себя дурак дураком.

— Что ж… не страшно. Значит мы этому уделим особое время и особое внимание. Послушайте, Саша, вас, что, пугают мои очки? — этот вопрос прозвучал так неожиданно, что Сашка вздрогнул.

— Н-нет, что вы… Просто я… немного волнуюсь.

— Ну, это я заметил. Но спешу вас уверить, что поводов для волнений у вас нет никаких. Ровным счетом никаких! А очки… Что ж, они мне и впрямь не нужны — без них даже лучше. Вот, скажем, вы стоите у стола и рассматриваете мой рисунок — тот, что сверху. А я вместо вас вижу лишь довольно расплывчатое серое пятно.

Сашка вскинул на Бориса Ефимовича изумленные глаза… и опять отвел взгляд. Значит старик не узнал его — просто не мог узнать! Уф, пронесло! И все-таки он был не в своей тарелке, сам не знал, как толком это чувство назвать — стыдом ли, угрызениями совести… Ничего подобного он, по правде, до сих пор не испытывал. Даже когда мать забрали в больницу, по существу, по его вине.

— Не пугайтесь, живопись, рисунок, линии и цвета я различаю как прежде, просто несколько по-другому. Тоньше, если хотите. На малейшее изменение света и цвета откликается все мое существо. Я это чувствую сердцем и вижу — да! Вижу, только по-своему. И вполне смогу направлять вашу руку. Хотя, мне думается, важнее направить душу.

Саня вздрогнул и обернулся. Старик, ссутулясь, уперев руки в боки и склонив набок голову, точно птица, собравшаяся склевать жучка, глядел на него. Его зубы, как и в тот злосчастный дождливый вечер, скалились в странной злорадной ухмылке. Он, что, смеется над ним? Или знает — знает все про него в мельчайших подробностях?! Как будто слышал его, Сашкины, слова, что за мечту свою тот душу готов отдать… И куда этот огрызок прошлого собирается направлять его душу: направо, налево? Вверх или вниз?.. Ох, поскорее бы смотаться отсюда!

— Ну-с, так, подойдем к делу с другого конца, — гаркнул Борис Ефимович с таким довольным видом, точно парень, который маялся возле письменного стола, принес ему золотые червонцы. — Скажите мне, юноша, знакомы ли вам какие-либо поэтические творения? Быть может, есть любимый поэт, от чьих ямбов у вас тает сердце? Откройтесь мне, не стесняйтесь! В наш прагматический век не всякий, увы, ценит поэзию, но вы… нет, я чувствую вы будете не из таковских! Молчите? Что ж с вами делать?! Ну хорошо, кого из поэтов прочли вы недавно, быть может, на днях? По ходу нашей работы я стану делиться с вами своими пристрастиями, однако, и вы хоть чуть-чуть приоткройтесь… Простите мне этот допрос, но без взаимной симпатии и доверительности мне трудно будет вас чему-либо научить.

И что в самом деле стою тут, немой как рыба? — подумал Сашка, сердясь на себя, и, не раздумывая, бахнул: «Бодлера читал!»