Виктория - Ромен Звягельский

В доме было пусто, голые белые стены, пара лавок у окна, пара у стола, здесь, возле печки. Родительская кровать в другой комнате, соседней с детской. Отец сам строил этот дом для молодой жены.

Бабушка молчала. Дядька обреченно задавал вопросы, показывая всем своим видом, что задает их по долгу службы, потому, что у него роль такая, а сам он понимает всю несуразность своей роли.

— Ну, расскажите гражданка Веретенникова, как вы исправлялись в Советской тундре все эти шесть лет и как осознали свою вину перед Советской властью.

Однако, роль свою он исполнял отменно, с наслаждением. Играл и не понимал, почему ему так хотелось найти себе оправдание. От этого и раздражался, напирал, повышал голос:

— Ты осознала, старая, что есть советская власть?!

Дверь приоткрылась и в комнату вошла Виктория. Она вошла, встала, заведя руки за спину, уставилась на уполномоченного. Мужчина оказался огромных размеров, она в щелочку не разглядела его. Вика с трудом перевела взгляд на бабушку, которая пару раз провела рукой в пространстве, ища кого-то, потом рот ее сам собой открылся, и при этом она вперила свои черные заполонившие все глазное яблоко зрачки в мглу, окружавшую ее.

— Осознала…

— А тебе чего, а ну руки покажи, что у тебя там, — мужик говорил тихо, но Вике казалось, что он орал, басовит был верзила.

— Ничего, вот, пожалуйста.

Вика быстро прошла мимо дядьки, сунув ему в нос растопыренные пальцы, и вскарабкалась на приставку, встала в рост с бабушкой и поправила ее космы. Она была уверена, что сделай она это, и мужик отвяжется, и бабушка перестанет глотать ртом воздух, как окунь воду. Она накинула на старуху одеяло и подсела к ней, на печку.

Мужик долго молчал, выжидая.

— Что ж Матрена Захаровна, вы свое отсидели, сомнений нет, — заметил он, — но учтите, что это не предел, предела не бывает…И если вы станете препятствовать и противодействовать, то учтите…

На прощание он велел старухе по первому же вызову являться в город на беседу, посещать политзанятия в клубе, а главное вступить в колхоз и зарабатывать трудодни, чтобы не быть обузой.

— Он что, слепой? — спросила Вика, выползшую из своей комнаты мать, когда дядька проехал мимо их окон на санях.

Сегодня после занятий учеников попросили остаться на классный час.

Иван Петрович, прохаживаясь между рядами, мимо Вики, просил принять активное участие и уже сегодня продумать, кто про что рисовать будет.

— Вика, на тебя вся надежда, конкурс между школами района — это очень важное событие, это шанс. Можно ого-го куда выйти: на всесоюзный уровень. Понимаете ребята? Шанс показать, на что мы способны и чего мы достигли. Это слава, успех, ну и общеполитическое значение туда же…

— А мы зачем, пускай Сорина и рисует. Вон у нее альбом в парте, весь разрисованный, — крикнул Юра Толстой.

— А у вас Толстой, наверное, иные таланты. Может быть, вы нам когда-нибудь сочините «Крейцерову сонату» к дню рождения Иосифа Виссарионовича Сталина или, на худой конец, «Хождение по мукам».

В классе послышались смешки, но никто слов учителя понять не старался. Все смотрели на Толстого, который из-под парты грозил кулаком Вике. Та поджимала губы, а когда Иван Петрович поворачивался к ней спиной, крутила пальцем у виска, строя Толстому злые гримасы.

После обсуждения тем политических плакатов, которые им завтра предстояло рисовать на скорость, разбившись на группы, по пять человек, восьмиклассники расходились по домам последними, Вику Иван Петрович попросил задержаться. Сам ушел, побежал почти, в учительскую. Вика блуждала по коридору одноэтажной деревянной школы, потом присела на подоконник, всматриваясь в снежную даль. Белый день заливал всю низину, пряча речку, болота, дальний лес. Уличная дверь хлопнула. Она только краем глаза успела заметить: мальчишки пробежали по коридору в направлении класса. Недоброе предчувствие шевельнулось в ее сердце. Что, она еще не поняла. Она осторожно подходила к двери, из-за которой раздавался чудовищный гогот Юрки Толстого. Она заглянула в класс: мальчишки — их было трое — сидели на партах, поставив ноги на сиденья. Юрка держал на коленях Викин портфель, на портфеле лежал ее альбом. Юрка зажатым в кулаке карандашом врезался в рисунки, словно консервы открывал. Вика растерянно стояла у доски, чувствуя, как на голове ее шевелятся волосы. Мальчик, казавшийся ей очень сильным, непобедимым, даже опасным свой физической неукротимостью, перелистывал рисунок за рисунком и малевал на них толстые линии, зачеркивал, обводил, подрисовывал рожки. Другой раз Вика бросилась бы на него, отобрала бы альбом, вырвала бы портфель, стукнула им паршивца по голове, но сейчас она вдруг испугалась показаться грубой. Смешались в ней разные чувство, образовали темный тяжелый клубок. Она боялась заступиться за свое художество, чтобы ее хвастунишкой не признали, она ненавидела этого негодяя, потому что он убивал ее творения, она желала тут же забыть и махнуть рукой, потому что…он ей нравился. Он вообще всем девчонкам в классе нравился, охламон. Ноги ее не слушались, она только тихо попросила:

— Отдай, — протянула руку, — Что ты делаешь?

Ей стало больно за рисунки, как будто это ее душу растоптали. Мальчик зло оглянулся на нее и принялся еще неистовей врезаться острием карандаша в бумагу, потом, глядя на Вику с ненавистью, выдрал с корнем все рисунки из альбома и начал разрывать их.

Тут она почувствовала спиной тепло. Она развернулась и уткнулась в грудь Ивана Петровича, вошедшего в класс и застывшего в расстерянности.

— Что это вы тут делаете…

— Она кулачка! — крикнул Юра.

Она задохнулась от испуга. Испуг этот — был само непонимание человеческой жестокости.

— За что? — только и выговорила она.

Мальчишки побросали обрывки листов и рванули из класса, ошалелые, разрумянившиеся. Они тоже были напуганы своим звериным проявлением, вырвавшимся вдруг наружу.

Она не плакала. Тускло смотрела перед собой, пока учитель собирал клочки рисунков: вот он подобрал глаз женщины, вот ухо старика, вот улыбку ребенка.

Виктория неожиданно для себя очень сурово, очень мужественно спросила его:

— Если я завтра нарисую плакат карандашом, простым мягким карандашом, это ничего?

Он остолбенел. Свет и тень ей особенно удавались, он и не заставлял ее никогда работать красками, зная, что графика — ее конек. Но чтобы так держаться. У него сердце кровью обливается, а она… словно на стойкость себя испытывает.

— Очень хорошо. А сумеешь? Что-нибудь уже придумала?

— Так вы же тему не дали, — все также тихо произнесла она.

— Тема… Да я же не знаю, но нужно продумать «Наше счастливое детство», «Мирное небо», «Родная партия». Вот что-то из этого…

— Тогда я нарисую тундру, о которой мне бабушка рассказывала, — пружиня слова, сказала она, потом крикнула, — Руки ее нарисую!

— Тихо, тихо, детка, — Иван Петрович подскочил к ней и зажал рот, — мы не одни здесь.

Она вырвала лицо из его ладони и добавила:

— А может, мне вас нарисовать, — и посмотрела ему прямо в глаза, так, что по нему прошел электрический ток.

— Ты извини, что так вышло, иди домой, я завтра разберусь.

— Не надо. Я сама разберусь. Я прошу вас.

Откуда в ней была эта повелительность, он не понимал. Она общалась с ним на равных, словно уже осознавала свою исключительность. Вона как зыркает: мороз по коже. Ресницы по щекам хлопают, как крылышки, веснушки на щеках-то, а ужо барышня. Он часто говорил себе, что в этой девочке заложена огромная созидающая сила, которая или вознесет ее, или… погубит.

— Смотри, — ответил он, пропуская ее вперед, — добро должно быть с кулаками.

— Неправда. Добро и есть сила. Кулаков ему не нужно, — ответила она.

Иван Петрович подал ей шубу, поднял руку, чтобы погладить ее по голове, но засмущался вдруг и руку положил ей на плечо. Вика почувствовала, как все тело ее задрожало от этого прикосновения, боялась пошевелиться, устремив все свое внимание на эту руку, держащую ее крепкое плечо.

— Не жалей рисунков, главное, что ты уже сделала однажды этот мир прекрасней, рисуя их. Нужно нарабатывать новые. Пусть это будет переходом на новый уровень. На следующей неделе начнем занятия акварелью. Попроси отца купить в городе новый альбом, краски и кисточки.

Вика радостно вспыхнула, подпрыгнула и захлопала в ладоши. Ей вдруг показалось, что Иван Петрович любит ее. Ужас собственной, ответной влюбленности стремительно охватил ее, она готова была припасть губами к этой руке, но кто-то выглянул из учительской, рука Плахова быстро соскользнула, он сказал свое фамильярно-городское «пока» и скрылся в темноте.

Вика вышла на крыльцо, яркий свет прыснул в глаза, постояла в растерянности минут пять, осмысливая произошедшее, прислушиваясь к себе.