Разлад - Мариам Юзефовская

Посмотрела ему в глаза, и страшно стало, такие они злобные.

– Значит, на попятный пошла? Испугалась? А ведь дочь боевого офицера – и не просто офицера, а командира батальона.

Тут уж меня – как кипятком ошпарило: «Значит – и папе из-за меня попадет?» И хоть твердо знала, что отец званием выше, но каким-то недетским чутьем понимала – подвластен он Драчу, подвластен. Начала мямлить, канючить, да так робко и жалостливо, что самой противно стало:

– Может, не надо, товарищ капитан? Может, и так все обойдется?

И голос вроде не мой, а такой слезливый да тонкий, как у нищенки. Много их тогда бродило с протянутой рукой.

– Значит, считаешь, обойдется? – гнул свое Драч. – А кто же за нас порядок в стране наводить будет? – Он слегка тряхнул меня за плечи. – Молчишь? На готовенькое хочешь прийти, чтобы не замараться? Много вас таких. Много. Значит – пусть Драч все это дерьмо лопатой гребет, а вы чистенькие будете? Нет, не выйдет! Ладно, – вдруг круто оборвал он себя. Заложив руки за портупею, начал ходить по кабинету, круто поворачиваясь через левое плечо. Потом остановился, посмотрел испытующе. – Приказ Верховного Главнокомандующего № 227 знаешь?

– Так точно! – отрапортовала я, вытянувшись в струнку.

– Ни шагу назад. – Что-что, а политграмоту знала назубок, не зря Драч с нами занимался.

– То-то, – сразу подобрел он, – а ты в кусты норовишь. Нет, без нас с тобой не обойдется. И заруби себе на будущее – если враг не сдается, его нужно уничтожить, уничтожить беспощадно.

Он подтолкнул меня от порога к столу. Я переписала начисто весь лист, без помарок и ошибок. Если честно, то я еще никогда так не старалась, наверное, это был самый аккуратный лист в моей жизни. А внизу поставила подпись с закорючкой. Он посмотрел на эту подпись, усмехнулся:

– Ну и фамилия у вашей семейки! Не нашенская какая-то. – Потом улыбнулся: – Ничего, не вешай нос, девка, выйдешь замуж – станешь Петровой или Сидоровой, а может – и Драч, чем черт не шутит? – Он ласково приобнял меня за плечи, но я осторожно выскользнула. Не знаю почему, но мне вдруг захотелось убежать. – Ты на меня зла не держи, – сказал он примирительно, – я это для твоей же пользы сделал. Вырастешь, поймешь. Главное, что ты все-таки не сдрейфила. Молодец. Нашего поля ягода.

А на следующий день я действительно заболела. Скарлатиной. Провалялась месяц дома, никого ко мне не пускали – карантин, а когда приехала в школу, узнала – учительница теперь у нас новая – Варвара Николаевна. И Карла тоже не было видно. Вместо него печи топил какой-то старик. Полупьяный, подслеповатый, глаза в болячках. Трахомой, видно, переболел. Как сани наши придут, он сразу на крыльцо выскочит и давай нас отряхивать. И к Рафгату все подлизывается, чтобы тот его папиросой угостил. По-татарски с ним разговаривает. А Рафгат на него и не смотрит. Он вообще переменился очень, сердитый такой стал и не поет больше. А на меня так даже и не глядит. Я раз его попросила:

– Рафгат, а Рафгат, можно я лошадью буду править? – Он мне раньше всегда разрешал, а сейчас оскалился и говорит:

– Лошадь казенная. Я за него отвечай. Не дам, – потом подумал и добавил, – лошадь злой человек чует. Не любит.

Так и не дал. Мне обидно стало, я губу закусила, но смолчала.

И дома неприятности. Сразу поняла, что отец, видно, дознался обо всем. Как-то вечером завел разговор:

– Эта история с учительницей – твоя работа? – Я покраснела, голову опустила, молчу.

– Ты где этому научилась? А? У нас отродясь в семье таких не было.

Ночью проснулась – слышу, он матери говорит:

– Ведь не к нам пришла. А к этой сволочи. К этому подлецу Драчу.

А мать шепотом просит:

– Саша, зачем ты опять связываешься с ним? Неужели история в Энске с этим казахом ничему тебя не научила? Ты же знаешь, что он за человек. Ведь загонят нас туда, где Макар телят не пас. А дети-то маленькие!

Съест он тебя, съест.

Отец как прикрикнет на нее:

– Прекрати немедленно! Он же человека изуродовал.

Понимаешь ты это или нет? Что же я должен был – молчать?

Мне прямо страшно стало. И мама, видно, испугалась. Начала успокаивать его:

– Тихо. Дети услышат!

Отец всегда был вспыльчив, а здесь вовсе разгорячился:

– Что ты мне все рот затыкаешь? «Дети услышат»! Пусть слышат! Потому-то и пошла к этой сволочи, что мы все жмемся, да шепчемся по углам. А он гоголем ходит. Хозяином себя чувствует. Сегодня она на эту учительницу написала, а завтра, может, на нас с тобой донос настрочит.

– Опомнись, что ты говоришь? Она еще ребенок, – заплакала мать.

– Нет, ты брось эти слезы. Брось! – опять вспылил отец.

– Ты бы посмотрела на детей этой учительницы. Вот где слезами можно умыться. Мал мала… Старший чуть побольше Сашки. Был я у нее. Видел все своими глазами. В саманном доме у местных угол снимают. Да еще муж больной, не встает. Нары и стол посередине. Вот и все. Дети кто в чем, а у старшего и вовсе рукава по локоть. Чугунок с затирухой, и все хлебают по очереди. Этот старший – и за мамку, и за няньку. И каждый день в город на перекладных в школу добирается. Где подъедет, а где и подбежит. По степи, чуть свет. А твоя барыня на санях да в шубе. Чего же ты их не пожалеешь? Или они не дети?

– Саша, успокойся. Ты же сам понимаешь. Время такое, – всхлипнула мать. – Что ты все на время сваливаешь? Ты посмотри на людей. Какие люди стали! Прошу на днях Клюева: «Давай с Драчом поговорим. Ты же замполит». Он в сторону, а ведь честный мужик, столько лет вместе. Потом заходит, чего-то жмется, трется. Ну, думаю, совесть заела. А он говорит: «Не пойду я против Драча. Не могу. Мне в Москву в академию позарез нужно. Пока буду учиться, может, жену подлечат. Совсем плохая стала».

– Ну что ты на него-то наседаешь? Сам знаешь, одна у них надежда осталась – на Москву, – начала мать оправдывать Клюева.

– Я-то знаю, – с горечью сказал отец. – Но ты посмотри, что получается: у него жена, у меня дети. Все мы честные, все мы хорошие, а верховодит эта сволочь, и покровителей имеет… Он еще и издевается. Пришел ко мне, показывает эту бумагу: «Хорошую дочь воспитал ты, майор». Как такое слушать? Легко, по-твоему?

Я одеялом накрылась с головой и тихонько заплакала. Очень жалко было отца. Да и себя тоже. А потом вдруг у меня в голове как будто что-то прояснилось: «Что же себя жалеть? Этим людям в поселке, им ведь куда хуже». Еще несколько раз всхлипнула и заснула.

А в школе все наладилось. Я сидела теперь с Вовкой Драчом, только меня это не радовало. Что-то разладилась наша дружба. Начали мы с ним ругаться и даже дрались потихоньку под партой ногами. Раньше он мне всегда уступал, а теперь стал все назло делать, да еще Алексу всякие каверзы подстраивать. То рубаху бритвочкой порежет, то из книжки листы вырвет. И все Варваре Николаевне жалуется. А Варвара Николаевна чуть что – сразу в крик, по столу кулаком стучит. А если сильно разозлится, так за ухо схватит и выкручивает изо всех сил. Нас, гарнизонных, и пальцем не трогала, а местных даже указкой била. Не любили ее ребята.

И Алекс хмурый какой-то стал. На перемене отойдет в сторонку, ни с кем не разговаривает, молчит, все думает чего-то. И я решила – надо перед ним повиниться, да еще мама каждый день свое талдычит: «Извинись перед тем мальчиком».

Однажды сижу на уроке, гляжу в окно. А там у крыльца сани наши стоят – и Рафгата нет – наверное, за папиросами в ларек пошел. А возле саней Алекс стоит, ежится, видно холодно было ему в фуфаечке. Он теперь часто уроки прогуливал: или сам не придет, или учительница с урока выгонит. Все ему волчьим билетом грозила. Я его как увидела, сразу решила: «Сейчас пойду и прощения попрошу». Руку подняла и спрашиваю:

– Варвара Николаевна! Можно мне выйти? У меня живот разболелся.

Ребята засмеялись, а Варвара Николаевна прикрикнула на них и говорит:

– Конечно, Сашенька, иди. Может, тебя проводить? – Я испугалась. Вдруг за мной увяжется?

– Нет, не надо, я сама.

А туалет у нас во дворе был. Я шубу надеваю, а ребята смеются:

– Проводите ее, проводите! А то в дырку провалится. Варвара Николаевна как стукнет указкой по столу, как закричит на них:

– А ну молчать! Бандитское отродье!

Выскочила я на крыльцо, смотрю, Алекс Чубчика хлебом кормит. Хлеб черный-черный, липкий такой, с половой, с остями. Я пробовала, местные ребята угощали. Горький, не то что у нас в военном городке – вкусный, белый, пушистый.

Подошла к Чубчику и сахар ему даю, всегда для него припасала из дома. А Алекс как закричит:

– Отойди от лошади. Мне Рафгат никого не разрешил подпускать.

Я про себя возмутилась: «Еще чего, наша лошадь, да я еще и подойти не могу!» Но сдержалась, спокойно так говорю ему:

– Это он чужим не разрешает. Своим можно. А он усмехается:

– Ты для меня кто? Чужая! Фискалиха несчастная!

– Это я фискалиха? – Возмутилась, вспыхнула.