Разлад - Мариам Юзефовская

В это время она объявила перемену.

– Сейчас дети выйдут из класса, – сказала мне, – а ты можешь посидеть, отдохнуть.

Все вышли, и так тоскливо мне стало. Ну чего она прицепилась? Достала апельсин из портфеля, у меня всегда так: как разволнуюсь – сразу есть хочется. Вначале хотела половину Вовке оставить, потом передумала, уж очень на него обиделась. Не бросил бы меня в санях, ничего бы не случилось, а сидела бы сейчас на «Камчатке» и в ус бы не дула.

«Чего она Алекса выгораживает? – задумалась я. – Видно, такой же подлиза, как его папаша. Ишь, как кланялся ей. Ясное дело – немцы! Ладно. Сегодня простою, а завтра посмотрим, кто кого. – Съела апельсин, корки в карман положила – и снова в угол. – Не нужно мне ее милости».

Перемена закончилась, все вошли в класс, сели. А следом эта тараканиха бежит. Смотрю, а ичиги-то у нее латаные. «Ну и учительница, – думаю, – в рванье ходит».

Они здесь все были одеты кое-как. Девчонки – кто в ситцевых платьях, кто в сатиновых. Мальчишки – в рубахах распояской. А этот Сашка ушастый – тот и вовсе в какой-то женской кофте розовой. На ногах у кого что – у кого калоши с носками, у кого просто обмотки.

Стала эта Роза Каримовна примеры проверять у старших. От одного к другому ходит, в тетрадки смотрит, а потом вдруг остановилась, будто задумалась, и спрашивает:

– Дети, никто из вас ничего не чувствует? Запах этот? – Сама из угла в угол начала бегать, руками голову сжала. Я прямо испугалась, думаю, ненормальная, наверное.

Когда мы в Энске стояли, у нас был один солдат, казах – в роте у Драча. По-русски ни слова не понимал, даже устав не мог выучить. И говорить ему было не с кем, никто его не понимал. Так он с ума сошел. Тоже сожмет, бывало, так голову и бегает, и бормочет что-то по-своему, его в госпиталь потом отправили.

А учительница вдруг остановилась, хлопнула себя по лбу и спрашивает:

– Дети! Как же вы не узнали этот запах! Это же апельсином пахнет. У кого апельсины есть?

Все молчат, и я молчу. У меня-то был, но я же его съела, значит – уже нет. А здесь этот Сашка ушастый руку поднимает и спрашивает:

– Роза Каримовна, а что такое апельсины?

Она руками всплеснула, покраснела:

– Простите меня, дети. Простите. Я совсем забыла. Сейчас вам объясню. – К доске подбежала, рисует и взахлеб рассказывает: – Апельсины, они такие круглые, шкурка у них пупырчатая, оранжевого цвета. – А потом повернулась и говорит: – Дети, поднимите руки, кто из вас видел апельсин?

Смотрю, только наши руки и подняли. Она тогда взяла тряпку, стерла все с доски и тихо так сказала:

– Я завтра вам рисунок принесу. Мне просто почудился этот запах.

Тут я вытащила корку из кармана и показываю:

– У них вот какая шкурка.

Она как подскочит ко мне, взяла белый платочек, корку вытерла и разломила на пять частей. Четыре раздала по рядам, а пятую себе оставила:

– Своим детям покажу. Они ведь тоже апельсинов никогда не видели. – Чуть задумалась. – Может, старший помнит? – Потом покачала головой. – Нет. И он, наверное, не помнит. – Стоит, нюхает. А потом сказала тихо-тихо, будто про себя: – Я сама их не видела уже десять лет, даже забыла, какие на вкус. – И лицо стало такое, будто вот-вот расплачется.

И так мне жалко всех стало. «Принесу я им эти чертовы апельсины, – думаю, – завтра, все до одного. Пусть хоть попробуют». Поглядела на Алекса, а он кусок корки отщипнул и жует. Скривился так смешно, видно не знает – то ли проглотить, то ли выплюнуть. Прямо как моя годовалая сестричка. И всю злость на него у меня как рукой сняло. «Эх, не повезло ему, что немец. И чего он у этого Карла родился? А вдруг бы мой отец был немцем?» – От этой мысли меня прямо пот прошиб, страшно стало. Вот этот Алекс ведь – человек как человек – и ничего в нем нет особенного, такой же, как другие мальчишки. Только глаза задумчивые, будто о чем-то мечтает. Красивые. И имя красивое, как у нас всех в роду – Александр.

И здесь я дедушкину соседку вспомнила, она врачом была, тоже немка. Всегда в черном платье ходила, тихая такая, старенькая. Мальчишки вечно дразнили ее: «Гитлер капут!» – И камнями вслед бросали. Дедушка как увидит – сразу палкой им грозить. Он всегда перед ней шляпу снимал. И по-немецки здоровался. А когда умерла, один ее хоронить пошел. Потом домой пришел, за стол сел, налил себе вина в рюмку, выпил и говорит: «Помни ее, Сашка. Хороший человек жил на свете. Много добра людям сделала. Твоего отца еще лечила. Эх-ма, с каких это пор у нас на Руси лежачих бьют?» Вспомнила я это, и так мне стыдно стало. «Все, – думаю. – Наделала дел. Виновата. Нужно извиниться».

А Роза Каримовна в это время уже урок истории ведет в нашем четвертом классе, о Ледовом побоище рассказывает. Я руку подняла, ребята сразу заметили и закричали: «Роза Каримовна! Новенькая руку подняла». Видно, нет-нет – да и поглядывали на меня исподтишка. Она нехотя повернулась:

– Что тебе, Саша?

Я набрала побольше воздуха и выпалила:

– Хочу перед Алексом…

Сама гляжу на него исподлобья, покраснела. А он возьми и засмейся! И так обидно мне стало, чуть не до слез. Что же это получается? Я перед ним винюсь, а он насмехается! Нет! Не бывать этому! И стала в боевую стойку, руки в боки, одну ногу вперед – и эдак чуть врастяжку, не спеша, процедила:

– Хочу сказать – били, бьем и будем бить немчуру проклятую!

Поглядела на учительницу, а она с такой ненавистью на меня смотрит. И тут мне страшно стало: «Что же я наделала?» Она в колокольчик зазвонила: «Дети, перемена!» Когда все вышли, сказала тихо, не глядя на меня:

– Не хочу учить тебя. Уходи. И не приезжай больше в нашу школу.

Я прямо растерялась:

– Куда я пойду? За нами только к концу уроков приедут.

– Хорошо, – сказала она, – побудь до конца уроков. Но больше не приезжай! Как я дождалась конца уроков, уж и не знаю. Помню только – уши у меня горели, голова раскалывалась, пот по спине струйками ползет, во рту все пересохло. И одна только мысль в голове: «Хоть бы заболеть, что ли?»

А на следующий день в школу не поехала. Сказала маме: «Болит живот». Знала – она больше всего аппендицита боится. Пришел наш батальонный врач. Помял мне живот. Посмотрел язык. И говорит:

– Ничего страшного. Пусть приходит в медпункт, я ей порошки дам. А завтра в школу.

Пошла я в медпункт. По дороге думаю: «Что же теперь делать? Отец рано или поздно узнает. Уж тогда несдобровать». А потом решила: «Пойду-ка к капитану Драчу. Может, он что посоветует?» Недолго думая, пошла и все ему рассказала. И про Алекса, и про Карла, и про эту Розу Каримовну, черт бы ее побрал, даже про апельсин – и то выложила.

Он насторожился, прищурился:

– Значит – апельсинов им не хватает? Так-так. Ну ладно.

Разберемся, кто там печку топит, а кто кашу варит. Здорово спелись, решили, видно – до бога высоко, а до царя далеко. Осиное гнездо развели. – И приказал: – Ну- ка – напиши все это на бумаге.

– Зачем писать? – удивилась я.

– Порядок такой, чтобы документ был. Разговоры разговорами, а бумага бумагой. Поняла? – отрезал Драч.

Я села, ручку грызу, не знаю, что писать.

– Чему вас только в школе учат? – вздохнул он. –

Простого заявления написать не умеешь.

И начал он диктовать. Я пишу, а на душе кошки скребут. Вспомнила, какой Драч строгий с солдатами, сама видела в Энске, как он этого казаха бил. Тот стоит, в струнку вытянулся, а Драч его по лицу, по лицу. Да еще в перчатке! Хорошо, отец шел мимо. Как увидел, как закричит на Драча:

– Вы что себе позволяете? Вы что делаете? Немедленно рапорт пишите, чтоб духу вашего здесь не было. У меня такие, как вы, не задерживаются. – У самого лицо дергается.

А у казаха кровь из носа капает – прямо на снег.

Драч всегда так, чуть что не по нему – зуботычину солдату или на «губу».

Жалко мне стало Розу Каримовну, хоть и сама себя успокаиваю: «Не станет же он ее бить и на гауптвахту не посадит, она гражданская. Припугнет – и все». Но на душе так гадко, хоть плачь. Пишу, а в голове, как молоточком, стучит: «Что делать? Что делать?» Вот и решила про себя – надо бежать. А Драч шагает из угла в угол, поскрипывает сапогами, диктует и приговаривает: «Я этим сволочам покажу. Они у меня попляшут». Пишу, поглядывая на него исподтишка, и все думаю: «Хоть бы на минуточку отвернулся». Наконец улучила миг – и прямиком к двери, а лист, что писала, поскорее скомкала и в карман запихнула. Но не тут-то было. Настиг он меня. На самом пороге настиг. Схватил за плечо, да так цепко, что и не вырваться.

– Ты что надумала? Куда?

Я молчу, ясное дело. А что тут скажешь? Он меня за подбородок взял.

– А ну-ка посмотри мне в глаза! Не увиливай! Ты русский человек, говори прямо, чего юлишь?

Посмотрела ему в глаза, и страшно стало, такие они злобные.

– Значит, на попятный пошла? Испугалась? А ведь дочь боевого офицера – и не просто офицера, а командира батальона.