Рожденные ползать - Александр Анянов

— Кто этот мужик? — спросил я стоящего рядом Петрова.

— Это какой? Который с мотоциклом? А, так это же наш особист — майор Рекун. Таких людей пора бы уже знать в лицо.

В этот момент комэск громко назвал мое имя. Я подошел и Паханов указал на меня:

— Вот, товарищ майор. Это — лейтенант Анютов. Он первым обнаружил и оповестил.

Рекун повернулся ко мне, и быстро окинув цепким взглядом с головы до ног, приказал:

— Ну, давай, лейтенант, рассказывай, все по порядку.

Я начал свое повествование, с самого начала. С того момента, как мое внимание привлек блеск автоматного штык-ножа.

Начальник первого отдела внимательно слушал, глядя мне прямо в глаза. Я, в свою очередь, тоже, время от времени бросал на него осторожные взгляды. На вид ему было около 45-ти. Лицо его было грубым, словно вырубленным топором, щеки и лоб покрывали глубокие морщины. Иногда тонкие губы открывались в полуусмешке, открывая редкие неровные зубы. Густые кустистые брови нависали над голубыми колючими глазами. Он был очень похож на артиста Георгия Жженова из кинофильма «Берегись автомобиля», где тот играл роль милиционера.

Дослушав до конца мое краткое повествование, Рекун, словно бы потеряв ко мне интерес, отвел глаза в сторону и бросил негромко:

— Изложишь все это письменно, поподробнее и сегодня-завтра занесешь мне. Понял?

— Хорошо.

— Что еще за «хорошо»?

— Так точно, товарищ майор.

— Вот, так то лучше, — начальник первого отдела повернулся к доктору. — Ну а вы что скажете?

— Я вообще то не криминалист, — засмущался тот, — но, скорее всего, смерть наступила уже давно. Ночью или может быть даже, вчера вечером. Причина смерти: ранение сердца, не совместимое с жизнью — пуля прошла навылет. Выстрел был произведен из автомата в упор, что видно по входному отверстию раны и обожженным краям гимнастерки.

— Так, значит — самоубийство, — сделал вывод особист, поднимая с земли валяющийся «Калашников».

— Да, вроде, похоже, — согласился доктор. — Можно загружать носилки в машину?

— Постойте, а личные вещи осматривали? — особист перевел взгляд на комэска.

— Нет! — в страхе передернулся Паханов.

Рекун вздохнул и, откинув простыню, стал обыскивать карманы трупа. Стараясь не смотреть на лицо покойника, я сосредоточил свое внимание на руках особиста. Он, тем временем, достал из карманов солдатских галифе какие-то ключи, печать, несколько смятых рублей и аккуратно сложенный вдвое конверт, с надорванным краем. Затем из нагрудного кармана был извлечен пробитый пулей, окровавленный комсомольский билет. Наибольший интерес вызвало у Рекуна письмо. Вытащив из конверта несколько листков бумаги, особист развернул их и досадливо поморщился. Потом обратился к Паханову:

— Командир, кто у тебя в эскадрилье по-армянски петрит?

Комэск неопределенно пожал плечами.

— Как это не знаешь? У тебя же Карпов больше 10 лет в Армении отслужил. Может, разберет чего, навскидку, пока точный перевод получим… Где он? — поинтересовался Рекун, оборачиваясь к столпившейся невдалеке техноте, и вдруг заметил меня:

— Анютов, ты еще здесь? Я же сказал тебе, что ты свободен! И вообще…, — он повысил голос. — Что вы здесь все собрались? Цирк что ли? Капитан Карпов ко мне, остальные кругом и шагом марш отсюда!

После обеда никто не торопился расходиться. Курилка снова бурлила:

— Да хлопцы, ну и дела… Чего это он?

— Чего, чего! Азеры над ним издевались, проходу не давали. Он ведь единственный армянин в эскадрилье. А тут еще слышал, что Карпов рассказывает?

Письмо было от мамани, а та написала, что его девушка замуж выскочила. Не дождалась, значит. Вот, видно нервишки и не выдержали!

— Не понял? Кто издевался? — переспросил кто-то.

— Азербайджанцы. Ты что не знаешь, что они у нас всю казарму держат.

— Погодите мужики, — вмешался в разговор я. — Так это же самая настоящая «дедовщина»! Как же вы об этом знали, и никто ничего не предпринял?

— Ладно, умник! — зашикали на меня со всех сторон. — Вот скоро пойдешь ответственным в казарму к солдатам, там себя и покажешь!

— И все-таки, — мне все не верилось, — я читал в газетах, что в армии это ред?чайшее явление. Почему же такое случилось именно в нашем полку?

— Что ты понимаешь! В армии без году неделя, а туда же, рассуждать пытается! — раздалось в ответ.

— Чего вы на него накинулись? — вступился за меня Дед. — Все мы задним умом крепки, только человека это уже не вернет.

— Свободы в армии слишком много стало, — уверенно высказал свое мнение Женька Петров. — Дали бы мне возможность, я бы за неделю в казарме порядок навел!

— А там и наводить нечего. Все и так в порядке, — мрачно процедил старший техник второго звена — Михальский, осторожно придерживая за краешек остаток сигареты. — Армия на «дедовщине» испокон стоит. Я когда в училище только поступил, меня ух как «деды» гоняли. Но, как видите — живой и невредимый. Потом сам заставлял молодых мне портянки стирать, да унитазы драить. И ничего, слава богу. Армия — не для слюнтяев!

Он щелчком метко послал бычок в урну с песком и сплюнул на землю, как будто ставя точку в разговоре.

— Покойник, в отличие от тебя, здесь не по своей воле оказался! — возразил кто-то, но спор уже затух.

Дальше перекур продолжался в угрюмом молчании. Каждый думал о чем-то своем.

Я возвращался в гостиницу через лес, по узкой тропинке. Шел, наверное, сотый раз, но сегодня, как будто впервые. Вон — цветы, какие красивые. Валун, поросший мхом, почему я раньше его не замечал? Вот муравьиная дорожка прямо поперек тропинки. Тяжело летящий шмель вызывал у меня умиление. Стрижи, режущие воздух над головой, казалось воплощением грации и стремительности. Все в этом лесу пело, жужжало, тянулось к солнцу. Это был огромный мир живых существ. Каждый жучок, самый крохотный листик и камни, и даже облака, медленно плывущие по небу, казались мне живыми. И в центре всего этого был я — плоть от плоти этого мира, кровь от крови.

Ночью пошел дождь, потом перестал и снова пошел. И тяжелые капли смыли бурые подтеки с травы, и земля жадно впитала в себя кровь. Стали распрямляться примятые стебельки и опять протянулись меж них тонкие паутинки, сверкая каплями росы на утреннем солнце. Прошло совсем немного времени и уже никто бы не смог отыскать это место. То самое место, где, смертельно прохрипев, упал, неловко подвернув под себя руку, рядовой Георгий Балоян.

«Господи, успокой душу раба твоего. Пусть земля ему будет пухом. Прости ему грехи его!»

Если это конечно грех — быть слабым…

Наступил сентябрь. С удивлением осознал, что служу уже целый месяц. Отмечать не стал. Деньки все еще стояли теплые, хотя по ночам температура значительно снижалась, напоминая о неизбежной зиме. С наступлением холодов птицы потянулись на юг, а жрать захотелось сильнее. Юрина халява закончилась. Его перестали пускать в столовую по второму разу, узнавая в любой одежде, в очках или без них. Теперь, после ужина, мы часто шли в лес, пытаясь заполнить свои желудки, кое-где оставшейся черникой.

Однажды вечером, после полкового построения, нас завели в гарнизонный клуб. Должно было состояться какое-то собрание. Я занял свое место в зале. Офицеры лениво переговаривались, утомленные долгим рабочим днем. На сцене, завешанной красными бархатными кулисами, под большим портретом Ленина и транспарантом «Проискам империализма — высокую боевую готовность!», стоял большой стол и несколько стульев.

— Что за повод для сборища? — спросил я, сидящего рядом Панина.

— А ты не знаешь, что ли?

— Нет.

— Так ведь Женьку нашего пропесочивать будут.

— А, что он такого натворил?

В этот момент дверь в клуб открылась, и вошли командир полка и замполит. Мой тезка тут же прервался на полуслове:

— Тихо! Слушай, сейчас сам все узнаешь!

Быстро пройдя по проходу между рядами, начальство заняло место за столом. Командир обвел зал взглядом и начал:

— Товарищи офицеры, считаю наше собрание открытым…

Подполковник Нечипоренко, высокий и худой, не зря носил кличку «Артист». Умный, ироничный, он выступал перед полком, как будто со сцены Театра Эстрадных Миниатюр. Командир оставаться невозмутимым, даже, когда весь полк заходился от хохота над его остротами. Его манера держаться подогревала публику еще больше. Шутки Артиста, тонкие, хотя иногда жесткие (если не сказать — жестокие), оказывали на подчиненных гораздо большее влияние, чем крики и мат других командиров. В принципе, Нечипоренко в полку любили, настолько насколько вообще можно любить начальство. Чувствовалось, что ему тоже нравится его амплуа. Он никогда не отказывался от возможности «толкнуть речугу», с затаенным удовлетворением наблюдая за эффектом, который производил на благодарных слушателей.