Чужие - Фло Ренцен

— Как ты?

Это он — мне и это уже лишний вопрос. Спросил бы еще впридачу, что там показал сегодня мой экспресс-ковид-тест — с него станется.

— Нормально, в общем-то. По обстоятельствам.

— Все мы так, — замечает он степенно и спокойно. — Все это еще до-олго будет нас сопровождать…

А я беру курс, чтобы вылавировать от назревающего корона-смолл-тока, а то, глядишь, сейчас пойдем друг другу рассказывать последнюю инцидентность:

— Да-да, — говорю, — корона-атрофия. Плюс грядущая паскудная берлинская зима. И — тендера, тендера… Куда мы столько хапаем, ума не приложу.

— Да, и мы, — живо кивает Миха.

Да что — вы?! — хочу вдруг крикнуть, но сама себя осаживаю.

— А вообще слава Богу, хоть работа есть по нынешним временам.

Пожалуй, Миха был единственным, от кого я пока не слышала этой поговорки — вот, услышала теперь.

Как-то незаметно добрались, проезжаем Алекс. По Карла Либкнехта обгоняем желтый двухэтажный автобус, такой же удивленный, как моя разворошенная и развороченная память.

Черт, кажется, накрапывает дождь. Прежде чем капли успевают леденющей сеткой покрыть лобовое, замечаю, как слева от нас на площади плиты, которыми вымощен Алекс, меняют цвет от дождя. Это наводит меня на мысль об обиде или заболевании. Насчет заболевания как раз подходит.

По правую сторону на Карла Либкнехта — кабаре-бар такой. Кабаре — так тут называют стэнд-ап-камеди. «Sündikat» гласит его название. Это игра слов. Sünde — значит грех. Излишнее святошество да морализм — дело, конечно, тоже неправильное, но в Берлине, скорее, от обратного. И та форма, в какой этот самый грех подают и выставляют напоказ здесь — программа кабаре-бара сулит «берлинское камеди» — тоже ничего хорошего не предвещает.

Сканирую все это безэмоционально и — устало, кажется. Уже. Вот, блин. Миха, что ли, допек своими мишками? Скорее всего, просто снова впала в привычное для меня в это время дня состояние.

Борюсь с желанием откинуть вниз зеркало — проигрываю, откидываю. Да нет, ничего. Если подцепила-таки ту гадостную штуку их трех букв, думаю бесстрастно, то по мне этого не скажешь. Не зря сегодня проспала — хоть выспалась по-человечески. Ни красных тебе пятен на лице, ни мешков под глазами, глаза вообще блестят — воспоминания, что ли, впрок пошли… Эх, на мелирование бы попасть, подмечаю, приглаживая волосы, а так — нормально. Вон, даже Миха засмотрелся сбоку — или сказать чего хотел, опять повспоминать про Линду, мол, не смотрится больше в это зеркало, тошнит ее от этого. Смотрел бы лучше за дорогой.

Внезапно Миха резко бьет по тормозам, меня хорошенько толкает вперед, и я даже не успеваю определиться, подумать ли мне: «твою мать, хоть бы сработал эйр-бэг…» или «хоть бы, мать твою, не сработал…». Но мы уже стоим, как вкопанные. Стоит перед нами, как вкопанный, и пешеход, шедший… на таран михиному Лексусу? Спешивший на стрелу на Алекс, где какие только стрелы не забивают? Просто шедший по своим делам.

Он как-то странно поворачивает голову на нас с Михой — оборачиваясь всем корпусом, будто… да какого…

И я внезапно понимаю, что передо мной стоит и глядит прямо мне в глаза, не мигая тот самый… ну… Он. Взъерошенный. Сканирую взглядом его нарочито-небрежный прикид, натянутый на голову капюшон.

Пока Миха соображает, высунуться ему и орать возмущенно на того или же, наоборот, извиняться — тот с едва заметной улыбкой на лице оглядывает меня, затем начинает шарить в карманах и, отвернувшись, переходит дорогу.

Пару секунд «веду» его взглядом — он успешно закурил и с сигаретой в углу рта топает дальше, руки в карманах — да, на Алекс, точно.

Каким-то образом Миха инстинктивно сечет и спрашивает, когда мы продолжаем путь:

— Знаешь его?

— Да нет, — отвечаю с поспешно-показушным удивлением.

Мол, Миха, что за вопрос, мы ж в Берлине, кого здесь вообще знаешь? С чем Миха, видимо, мысленно соглашается.

Остаток пути мы с ним проводим в безмолвии. Все-таки он чуть человека не сбил, хоть и не разобрался, по чьей вине.

Если честно, теперь я вообще не уверена, что это был он. Так, он мне уже мерещится, что ли? Не пойдет.

Но если все-таки он… Ловлю себя на том, что с досадой гадаю, какого ему в будний день в это время суток понадобилось на Алексе. Я понимаю, «это Берлин, детка», наркотики тут повсюду… Неужели ко всем прочим своим недостаткам он еще и нарк. Или бомж. Или косящий под бомжа и с этого живущий. Блин, надо срочно провериться. И сейчас, и потом еще.

— Слушай, большое спасибо. Выручил.

Это мы очнулись на Ку‘Дамме перед работой, где меня высаживает Миха.

Вместо того, чтобы дальше рассыпаться в благодарностях за такси-сервис, внезапно спрашиваю:

— Кого ждете-то? Мальчика, девочку?

— М-ма… д-де… н-не… — отчего-то мямлит Миха, затем выкладывает: — Не знаем пока. Не хотим знать. Сюрприз.

— А-а.

Сюрприз. Не люблю я сюрпризов, говорила уже. С детства не люблю.

Кажется, нелюбовь к сюрпризам — это признак взросления, хоть, кажется, ничто теперь так не характерно для детства, как нелюбовь к сюрпризам — вспомнив брата, думаю, что современные дети четко знают, что им хочется получить.

— В пол седьмого заканчиваешь? — крайне неожиданно спрашивает Миха, затем объявляет, не дожидаясь ответа: — Я за тобой заеду.

Вот это уже ме-е-ега-странно. Правда.

— Да нет, что ты. Сама доберусь.

Не знаю, где он сейчас работает, все ли еще в Объединенном Ипотечном.

Бью наугад:

— Тебе ж не по пути с Митте.

Оказываюсь права, но Миха непреклонен:

— Ничего. Метро же не ходит.

Не фиг. Пусть дует к Линде:

— Не надо.

— Нет-нет, обязательно подъеду. В пол седьмого жду.

М-да. На этом самом месте. И чтоб, блин, не задерживалась.

***

Глоссарик к ГЛАВЕ ТРЕТЬЕЙ Haribo macht Kinder froh или Фантомы мишек

год и месяц — вообще-то, не год и месяц, а срок более года,