Человек-огонь - Павел Кочегин

Томин агитировал и воевал.

Осенью 1916 года 1-я Оренбургская казачья дивизия совершила марш из-под Ковеля в Румынию.

На румынском фронте и встретил Николай Томин весть о февральской революции. А некоторое время спустя был избран председателем солдатского комитета дивизии. Заместителем председателя избрали офицера из Верхнеуральска Ивана Дмитриевича Каширина. В дивком вошли от офицеров штаба есаул Полубаринов, от командиров 12-го оренбургского казачьего полка Каретов, казаки Тарасов и Гладков.

В сентябре 1917 года в Троицке проходил съезд казаков-фронтовиков, и провинциальное захолустье несколько недель буквально жило этим событием.

Как-то вечером у Луки Платоновича Гирина собрались гости. Среди них оказался и есаул Полубаринов. Вместе с кухаркой и горничной Наташа подавала на стол и слышала пьяный разговор господ. С нескрываемой злобой они произносили фамилию Томина, называли его бандитом с большой дороги, босяком, большевистским холуем.

— И чего церемонятся с ним казаки, — выкрикнул кто-то. — Давно ему пора на тот свет!

— Здесь, господа, ничего из этой затеи не выйдет, — возразил Полубаринов. — Головорезы Томина от своего коновода ни на шаг. Но отец мне дал строгий наказ: вернешься на фронт — первая пуля Кольке Томину. А пока сделаем над его персоной «вольтование», как средневековые колдуны.

Полубаринов вынул из гимнастерки групповую карточку, отхватил ножницами Томина и с ожесточением изорвал на мелкие куски.

— Так его, сукина сына, так, — с наслаждением приговаривали пьяные голоса.

Затем Полубаринов попросил одного плюгавого офицера в пенсне писать, а сам начал диктовать. Что он диктовал, Наташа не слышала.

«Коля здесь! Значит, жив! Батюшки, где же увидеть его»? — едва не запричитала от радости Наташа.

На второй день издали Наташа увидела казаков, которые стояли у здания окружного суда, громко разговаривали и весело хохотали. В центре невысокий худощавый урядник. На его груди позвякивали георгиевские кресты и медаль.

Наташа подошла ближе и услышала знакомый голос.

— Это же маскарад, а не съезд фронтовиков, — разведя руки в стороны, говорил он. — Собралась толстопузая сволочь и трезвонят, что фронтовики решают вопросы о войне до победного конца!

— Ничего, Томин, круши их, мы тебя в обиду не дадим, — шумели казаки.

— Боже мой! Коленька! — вскрикнула Наташа и чуть не выронила из рук сумку. — Живой? Давно здесь? Чего же ты не заходишь в гости? Забыл?

— Наташенька, сестренка! — воскликнул Николай.

Подхватив Наташу под руку, Николай повел ее по тротуару.

— Ты уж совсем невеста, на выданье.

Наташа улыбнулась.

— А ты привез жениха с фронта? У нас девчата даже об этом частушку сложили:

Ох ты, царь Николай,Мово милового отдай.Ты зачем его забрал,Воевать с немцем послал.

— Складно? — И девушка озорно посмотрела на Николая своими большими черными глазами, всегда немного удивленными, всегда немного грустными. — Заходи к нам, Колюша, в гости.

— Нет, Наташа, мне путь к Луке Платонычу заказан.

Оглянувшись вокруг, Наташа припала к его уху и что-то быстро-быстро зашептала.

— Спасибо, сестренка, только ничего у них не выйдет, — поблагодарил Николай. — Мне пора, Наташенька.

— Да и я заговорилась, давно, наверное, ждут меня с покупками.

Николай догнал своих товарищей, которые уже направлялись под высокую арку окружного суда.

В большом зале первые ряда заняли атаманы, станичная знать, офицеры штаба третьего отдела Оренбургского казачьего войска, именитые купцы и промышленники. Сзади них — фронтовики. Их человек тридцать.

— Слово предоставляется члену Государственной думы, казачьему атаману господину Полубаринову, — объявил председательствующий.

— Томину слово! Он вчера первым записался! Почему Томину слово не даете? — раздались требовательные крики.

— Тише вы, горлохваты! Говорите, Петр Ильич, говорите, — гудит председатель, правой рукой вытирая пот с лица, левой названивая в колокольчик.

Полубаринов со слезами на глазах заговорил о многострадальной Руси, об опасности, нависшей над отечеством:

— Народ требует продолжать войну до победного конца, и мы, станичники, должны прислушаться к его голосу, горячо одобрить политику Временного правительства! — крикливо закончил он.

Раздались дружные рукоплескания богачей и негодующие выкрики фронтовиков. Среди всего этого многоголосого хаоса прозвенел голос Томина:

— Что?.. Что?.. Воевать до победного? Мы навоевались, хватит!

— Тебе никто слова не давал, — закричали из президиума.

— Сам возьму! — ответил Николай и легко взбежал на трибуну.

— Товарищи! — произнес Томин, и в зале сразу стало тихо, словно после взрыва бомбы.

— Товарищи! — повторил он.

— Я запрещаю тебе произносить это слово! — взревел председатель.

— Долой с трибуны! Гнать в три шеи! — заорали атаманы станиц. Они кинулись к трибуне, чтобы расправиться с Томиным. Дорогу им преградили фронтовики, среди которых выделялась коренастая фигура Федора Гладкова.

— А ну, назад, тыловые крысы! — внушительным тоном сказал он, кладя правую руку на эфес шашки. — Громи их, Николай!

Вооруженные фронтовики охладили пыл казачьей верхушки. И в установившейся тишине зазвенела пламенная речь председателя солдатского комитета 1-й Оренбургской казачьей дивизии Николая Дмитриевича Томина:

— Товарищи фронтовики! Сегодня я получил грамоту. Вот она, — и Томин вынул из кармана листок бумажки, прочел: «Большевистский холуй! Если твой длинный язык не прекратит болтать, то с тобой будет то же, что с твоим изображением».

Николай бросил на стол президиума клочки карточки.

— Запугать решили, чтобы я не говорил правды. Не выйдет! Я не большевик, но горжусь тем, что иду вместе с ними. Только большевики говорят правду в глаза, только большевики искренние друзья народа!

— Правильно, Николай! Правильно! — одобрительно прокричали товарищи.

— Изменник! Немецкий шпион! Исключить предателя из казаков! — на разные голоса горланили казачьи атаманы.

Николай терпеливо ждал тишины. Постепенно буря стихла. Председатель, повернувшись к Томину, закричал:

— Запрещаю говорить тебе! Слышишь, запрещаю!

— Правде рот хочешь заткнуть, господин полковник? Не выйдет! Дивизия дала мне наказ сказать, что думают казаки. И я скажу. Сейчас член Государственной думы атаман Полубаринов пел о войне до победного конца. Эту песню мы слышим здесь каждый день. И все от имени народа. Давайте посмотрим, что это за народ, которому нужна война до победного конца? — Указывая рукой на Полубаринова, Томин продолжал: — Этому правителю война нужна, чтобы сплавлять прелый хлеб за первосортный. Серая скотинушка все сожрет. И этому господину война нужна до победы, — Томин указал на Гирина, — чтобы суконную труху продавать за добротный материал. Не важно, что только до первого надева — денежки-то в кармане.

— Не накормивши, врага не наживешь, — бросил реплику Гирин.

— Спасибо за хлеб-соль, благодетель: до сих пор они в горле костью стоят. — И этому, господину Тестову, — он указал на местного салотопа, — тоже война нужна, как же! Он вместо мыла куски глины всучивает военному интендантству. Недаром говорят: борода Минина, а совесть глиняна!..

— Ха-ха-ха! Господа, господа, что он говорит? Что? Нахал, вот нахал! — вращая толстыми пальцами, сложенными на животе, просипел Тестов.

Не обращая внимания на злобный вой врагов, Томин продолжал:

— Теперь спросим батарейца Гордея Родионовича Алтынова нужна ли ему война, — и он посмотрел на галерку, где сидел отец Александра Алтынова, батареец-запасник. — Что дала ему она? Один сын погиб, второй еще мальчишка, а тоже на фронте. Самого вот забрали. Дома жена больная, снохи и внучата батрачат на правителя Полубаринова. А землю он у них за долги забрал. Выходит, война нужна не беднякам, а фабрикантам, купцам, кулакам-мироедам и прочим кровососам. Вам, господа хорошие, нужна война, так идите и воюйте, а с нас хватит! Мы сыты по горло! Долой войну, да здравствует мир!

— Долой войну! Мир! Домой! Хватит! — подхватили фронтовики.

— Станичники! Это речь немецкого шпиона, — выскочив на трибуну, закричал полковник, представитель Совета союза казачьих войск, прибывший на съезд из Петрограда. — Ваши братья на фронте кровь проливают, а Томин приехал сюда разлагать тыл. Исключить его из казачества!

— Исключить! Исключить! — завопила станичная знать.

— Кто разлагает тыл? Я или вы — это еще вопрос, — поднявшись с места твердо заговорил Томин. — Я с первого дня на фронте, с коня не слажу, шашка притупилась. А вы в Питере отираетесь, к власти пробрались, пьянствуете, развратничаете, капиталы нажили на чужой крови.