Голубая точка. Космическое будущее человечества - Карл Саган

По крайней мере в настоящий момент… перед нами открываются достаточно широкие горизонты… пока мы не свыкнемся с уже имеющимися бесконечными горизонтами и не потеряем ориентиры, чрезмерно предаваясь размышлениям об этих пределах, тоска по еще более обширным горизонтам останется преждевременной.

ТАК ЧЕГО ЖЕ МЫ В САМОМ ДЕЛЕ ХОТИМ от философии и религии? Паллиативов? Лечения? Комфорта? Что нам нужнее – успокоительные басни или понимание истинных обстоятельств нашего существования? Смятение из-за того, что Вселенная, по-видимому, не соответствует нашим предпочтениям, кажется инфантильным. Вы можете подумать, что взрослым людям следовало бы устыдиться и не публиковать таких слов разочарования. Чтобы с честью выйти из такого положения, следует порицать не Вселенную (это кажется совершенно бессмысленным), а науку, те средства, при помощи которых мы познаем Вселенную.

Джордж Бернард Шоу в предисловии к своей пьесе «Святая Иоанна» описывает восприятие науки, угнетающей нашу доверчивость, навлекающей на нас чужеродное мировоззрение, устрашающие верования:

В Средние века люди думали, что Земля плоская, и они располагали по крайней мере свидетельством собственных органов чувств. Мы же считаем ее круглой не потому, что среди нас хотя бы один из ста может дать физическое обоснование такому странному убеждению, а потому, что современная наука убедила нас в том, что все очевидное не соответствует действительности, а все фантастичное, неправдоподобное, необычайное, гигантское, микроскопическое, бездушное или чудовищное оправдано с точки зрения науки[15].

Более свежий и очень поучительный пример дает книга британского журналиста Брайана Эпплъярда «Понять настоящее: Наука и душа современного человека» (Understanding the Present: Science and the Soul of Modern Man). В ней выписаны чувства, которые испытывают многие люди по всему миру, но слишком боятся сказать о них. Объективность Эпплъярда вдохновляет. Он – истинно верующий и не позволяет нам пренебрегать противоречиями между современной наукой и традиционными религиями.

«Наука отобрала у нас нашу религию», – жалуется он. А о религии какого рода он тоскует? О такой, где «смыслом, сердцем, окончательной причиной всей системы был бы человеческий род. Она бы определенно нанесла "Я" каждого из нас на универсальную карту». «Мы были бы итогом, целью, рациональной осью, вокруг которой вращались бы великие эфирные сферы». Он жаждет «Вселенной правоверных католиков», где «Космос был бы явлен как механизм, возведенный вокруг разворачивающейся драмы спасения». Тем самым Эпплъярд подразумевает, что, несмотря на четкий запрет, женщина и мужчина однажды вкусили плода и этот акт неповиновения превратил Вселенную в машину для оперантного обучения[16] их далеких потомков.

Напротив, современная наука «представляет нас результатом игры случая. Мы – продукт Космоса, а не основание для него. Современный человек – это в конечном счете ничто, он не играет роли в творении». Наука «духовно разрушительна, она выжигает древние авторитеты и традиции. Она поистине не может сосуществовать с чем-либо». «Наука тихо и незаметно склоняет нас отказаться от собственного "Я", нашего истинного "Я"». Она открывает «немой, чуждый спектакль природы»… «Человеческие существа не могут жить с таким откровением. Единственная мораль, которая нам остается, – это мораль лжи во спасение». Нет ничего хуже, чем борьба с невыносимо тягостной собственной крошечностью.

В пассаже, напоминающем о Пие IX, Эпплъярд даже порицает следующий факт: «От современной демократии можно ожидать, что она включит в себя ряд противоречивых религиозных верований, которые должны будут прийти к компромиссу по определенному ограниченному набору общих заповедей, но не больше. Верующие не имеют права сжигать культовые сооружения представителей других религий, но они могут отрицать и даже оскорблять чужого бога. Таков эффективный научный способ действий».

Но какова альтернатива? Упрямо претендовать на определенность в неопределенном мире? Принять удобную систему верований, независимо от того, насколько она не стыкуется с фактами? Если мы не знаем, что реально, как нам иметь дело с реальностью? С практической точки зрения нельзя слишком долго прожить в стране фантазий. Давайте обложим наши религии взаимной цензурой и станем сжигать храмы иноверцев? Как нам удостовериться, какая из тысяч человеческих религиозных систем должна стать неоспоримой, всеобщей, обязательной?

Такие цитаты выдают панику, испытываемую от восприятия Вселенной во всей ее грандиозности и величии, но в особенности – от ощущения ее безразличия. Наука поведала, что, поскольку мы обладаем талантом к самообману, нельзя позволить субъективизму властвовать над нами. Именно это – одна из причин, по которым Эпплъярд не доверяет науке: она кажется ему слишком рассудочной, размеренной и обезличенной. Научные выводы делаются по результатам «допроса» природы и далеко не всегда соответствуют нашим ожиданиям. Эпплъярд осуждает умеренность. Он тоскует по непогрешимой доктрине, избавлению от необходимости самостоятельных суждений, а также по обязанности верить и не спрашивать. Он не осознал, что человеку свойственно ошибаться. Он не видит необходимости в институционализации механизма для исправления ошибок, допускаемых как в общественном устройстве, так и в наших представлениях о Вселенной.

Это истошный крик младенца, к которому никак не приходит родитель. Но большинство из нас рано или поздно примиряются с реальностью, а также с болезненным отсутствием родителей, которые могли бы стопроцентно гарантировать, что малышу абсолютно ничего не угрожает, пока он слушается старших. Со временем большинству людей удается как-либо приспособиться к Вселенной – особенно если у них будут средства для адекватного мышления.

«Все, что мы передаем нашим детям в эпоху науки, – жалуется Эпплъярд, – это убеждение, что нет ничего истинного, конечного или неразрушимого, в том числе это касается культуры, которая их породила». Насколько же он прав о несовершенстве нашего наследия. Но обогатится ли оно, если разбавить его безосновательными убеждениями? Он гнушается «тщетной надеждой, что наука и религия – независимые сферы, которые можно легко отделить друг от друга». Напротив, «наука в ее современном виде абсолютно несовместима с религией».

Но не говорит ли Эпплъярд в сущности о том, что сегодня религиям становится сложно делать безапелляционные заявления о природе мироздания как попросту ложные? Мы признаем, что даже высокочтимые религиозные авторитеты, дети своего времени, как мы – дети нашего – могли ошибаться. Религии противоречат друг другу как по частным вопросам, например, следует ли снимать головной убор в храме, либо должны ли мы вкушать говядину и отказываться от свинины – или наоборот, так и по самым фундаментальным, например, существует ли один бог, много богов или богов вообще нет.

Наука привела многих из нас в такое состояние, в каком Натаниэль Готорн нашел Германа Мелвилла: «Он не может ни верить, ни успокоиться в своем безверии». Или послушаем Жан-Жака Руссо: «Они не убедили, но обеспокоили меня. Их аргументы потрясли меня, даже не убедив… сложно помешать человеку верить в то, во что он так сильно желает уверовать». Поскольку системы верований, внушаемые светскими и религиозными властями, скомпрометированы, уважение к такой власти вообще, вероятно, ослабевает. Вывод очевиден: даже политические лидеры должны проявлять осторожность и не увлекаться ложными учениями. Это не недостаток науки, а одна из ее добродетелей.

Разумеется, когда взгляды на мир совпадают, это удобно, а конфликты подобных взглядов неприятны и предъявляют к нам высокие требования. Но если мы не будем вопреки всем фактам настаивать, что наши предки были безупречны, то прогресс знаний требует от нас упразднять выработанные ими соглашения, а взамен выстраивать новые.

Некоторые стороны науки вызывают гораздо большее благоговение, чем религия. Как могло получиться, что практически ни одна из ведущих религий не заинтересовалась наукой и не пришла к выводу: «Ведь это лучше, чем мы думали! Вселенная гораздо громаднее, чем говорили наши пророки, грандиознее, тоньше, красивее. Должно быть, и Бог куда более велик, чем мы могли представить?» Вместо этого они заявляют: «Нет, нет, нет! У нас есть наш маленький бог, мы хотим, чтобы он таким и оставался». Религия, древняя или новая, которая акцентировала бы величие Вселенной, открывающееся современной науке, могла бы снискать такое великое благоговение, с которым не в силах была бы потягаться ни одна из традиционных религий. Рано или поздно такая религия возникнет.