Первые шаги - Татьяна Назарова

Кондрат, заметив усмешку племянника, недовольно поморщился. Вот она, благодарность за его доброту! Нет, лучше чужих нанять. «Вон Мурашев, Дубняк и Коробченко киргизцев понаймовали, тем что дадут, то и ладно». Юрченко вдруг вспомнил, что старики решили общественного пастуха для свиней нанять, по пуду за голову дают.

— Вот что, племяш, — заговорил он медленно, — придется тебе нынче свиней пасти. За лето пудиков пятьдесят заработаешь, вот вам с матерью и хватит, а зимой — на посев… Тогда и хозяиновать начнешь.

Кирюшка поднял глаза на дядю. В душе закипела обида. Дразнят молчуном, а тогда еще и свинопасом станут звать… Хотел возразить, но стало страшно. К кому он пойдет, кроме дяди, как будут кормиться с матерью? Может, правда, будущей весной пахать свою землю сможет?

— Как хочешь, дядя, — сказал парень, низко опуская голову.

— Ну, добре! Я сегодня же поговорю со стариками…

Через день Кирюха длинным бичом гнал из села стадо свиней на свежую зелень.

…У Мурашевых на пашню выехало два плуга, каждый запряженный тройкой коней. Погоняльщиками были киргизы Сатубалта и Мамедка. Их Мурашев нанял на год. За плугами, купленными в городе старшим хозяином, шли бородатые Матвей и Родька, должники Мурашева. За работой пахарей наблюдал средний сын, Демьян; младшего, Павла, Петр Андреевич отвез еще зимой в город к купцу Самонову — учиться торговать, а со старшим, Акимом, поехал на весеннюю ярмарку. За зиму он подготовил несколько сот пудов муки у городских мельников, да еще повезли они два воза ситцев, купленных при дешевой распродаже в лавках купца Никитина.

Мурашев всю зиму копил деньги, готовя товар к ярмарке. Он стал скуп, ругался за лишний пуд муки.

— С вами станешь хозяином! Караваями хлеб раздаете! — ворчал на жену, когда она, идя в моленную, брала с собой ковригу хлеба.

Ниловна не понимала, чего муж стал таким жадным. Жили лучше всех, и запасов пропасть, а он за милостыню ругался…

— Одурел на старости лет, — говорила сыновьям.

Но те горой стояли за отца: он поделился с ними своей мечтой — стать богатым купцом. Аким, как и отец, возлагал большие надежды на ярмарку.

Акмолинский форпост был построен еще в 1824 году на правом берегу реки Ишима. Первоначальное назначение его было — охрана караванного пути из Средней Азии в Восточную Сибирь. Но к форпосту весной и осенью тянулись кочевники со своими стадами в надежде закупить все необходимое, и скоро он стал крупным торговым пунктом.

Вначале возле форпоста поселилось сто казачьих семей, образовалась казачья станица. Потом сюда потянулись купцы, понастроили каменные ряды лавок. Многие переехали из Петропавловска: на новом месте барыши могли быть еще выше. Скот, кожи, сало, шерсть направлялись первоначально в Омск, а после открытия нового железнодорожного участка, присоединившего Петропавловск к великому Сибирскому железнодорожному пути, — прямо в Петропавловск.

С 1868 года укрепленный форпост был преобразован в город и стал вторым по значению торговым пунктом в огромном Степном крае. К 1901 году в нем насчитывалось около семи тысяч жителей. Вокруг города, в пределах до ста верст, выросли русские села: Максимовка, Семеновка, Александровка…

Ярмарки возле города происходили два раза в год — весной и осенью. Сельские богачи вроде Мурашевых стремились к тому, чтобы урвать и себе кусок с ярмарки, но им доставались лишь огрызки, как щенятам подле больших псов. Меновые цены на ярмарках устанавливали купцы Никитин, Кубрин, Самонов — самые богатые в Акмолинске. Приехавшие первыми, они к началу двадцатого столетия имели уже миллионные состояния: ведь каждая ярмарка давала оборот от семи до десяти миллионов рублей.

Когда Мурашевы приехали на ярмарку, расположенную на выгоне возле Белых Могил, они были ошеломлены. На десятки верст вокруг тянулись юрты, сотни верблюжьих караванов, тысячные отары овец, гурты рогатого скота…

Бойко звучала казахская и русская речь. В центре стояли открытые деревянные лавки купцов. Огромные плитки кирпичного чая, медные чайники, самовары, цветастые ситцы, синие сукна манили издали. У кочевников глаза разбегались на такое богатство.

В стороне выстроились рядами лари с мукой, солью, пшеном. Между ними вились роем маклеры, приглашая покупателей на мельницы.

Возле просторных брезентовых палаток кипели двухведерные самовары. На столах закуска, бутылки водки.

— Пожалуйте-с к нам! Закусить и выпить, чего душа желает, все найдется! — покрикивали молодцы в белых фартуках перед палатками.

Крестьяне присаживались, пили горькую, закусывая астраханской селедкой, быстро пьянели, и тогда им начинали подавать незапечатанные бутылки, на треть долитые ишимской водицей.

Казахи целыми семьями сидели на кошмах возле самоваров, пили густо-красный чай с сахаром, с белым русским хлебом, крепкими, как камень, бубликами. Тут же, рядом, в котлах для них варилась баранина…

Мурашев, оставив сына с закрытыми возами далеко от центра, пошел осмотреться и прицениться. Проталкиваясь через шумную толпу, он хищным взором разглядывал все окружающее. Время от времени заговаривал с казахами — за зиму научился бойко говорить по-казахски, интересовался, что купили, что продают…

Потом пошел по красным рядам, посмотрел, как приказчики, ловко заговаривая зубы покупателям, вместо аршина мерят по четырнадцать вершков. Делалось это с умом: кто берет три-пять аршин, тому отмеряли правильно, а когда по двадцать — тридцать, тогда натягивали. «Вот шельмецы!» — восхищенно думал Мурашев, видя, как приказчик, обмерив на два-три аршина, последний раз пускал несколько вершков лишних, восклицая:

— Гляди, хозяин. Для хорошего покупателя нам лишка не жалко!

Приемщики скота здесь же оценивали баранов, назначая, сколько голов следует отдать за покупку.

— Нет, аксакал! За такое сукнецо десять мало, пятнадцать надо, — говорил один, в знак уважения изгибаясь перед седобородым казахом.

— Зачем мало? Вчера десять давал, — сердился покупатель.

— Ой-бой! Разве ж то такое сукно было? Сукно лучше, а бараны мал-мал худы…

После долгой ряды приемщик угнал тринадцать баранов, а покупатель пошел от лавки с отрезом дрянного сукна в руках.

Подходя к лавке купца Самонова, Петр Андреевич издали увидел сына. Павел бойко выхвалял пестрый ситец деревенской бабенке, даже примерил на нее, чтобы показать, какое красивое платье будет, и с отцом поздоровался только взглядом.

Мурашев одобрительно посмотрел на сына — даром время не теряет. Станет село побольше — можно свою лавку открыть. Павка будет торговать, а они с Акимом по зимовьям киргизским ездить. Что их торговля здесь! Капля в море. Вон как у купцов все широко поставлено! Никитин сам громогласно объявил, чтобы оптовых покупателей без подарка не отпускали. Спустит завали на тыщу, а на рупь подарков раздаст. А покупатель — дурак, особливо киргизцы, так и прут. Едва успевают товар отпускать…

Когда тетка купила шесть аршин ситцу и отошла, Мурашев приблизился к сыну.

— Здорово, папаня! — назвал по-городски Павел отца и тут же сообщил: — Хозяин уже пятьсот голов отогнал, а у Никитина, слышь, полторы тыщи…

Увидев подходившего казаха, он опрометью кинулся к нему. Отец, улыбнувшись, двинулся дальше.

Только к вечеру он продал товар, пустив на копейку дешевле, чем в лавках. На другой день Мурашев увел на мельницу небольшой караван верблюдов.

Покупателей он предварительно напоил чаем до седьмого пота и устроил им продажу скота за деньги. Цену на муку назначил ниже ярмарочной и клялся, что у него мука намного лучше. Расходы были покрыты тем, что накануне вечером вместе с мельником добавил в муку пудов тридцать молотой белой глины — киргизцам сойдет и такая. Мельник тоже в накладе не остался.

Через три дня отец с сыном на четырех подводах повезли домой товар, самый разнообразный и ходовой.

Обоз переселенцев, собирающихся весной ехать в Акмолинск, начал сбиваться загодя. В этом Федору помогали Степаныч и Григорий. Они ходили с ним и в Солдатскую слободу и в другие места, где ютились переселенцы, все еще мечтавшие выбраться из Петропавловска в село.

Включая семьи в будущий обоз, Карпов больше не интересовался, к какой вере они принадлежат. Зима, прожитая у Степаныча, не прошла даром.

На примере Потапова и Мезина — православных — Федор быстро убедился, что справедливые люди бывают во всякой вере.

За зиму Федор немало и почитал. Сначала Степаныч давал ему рассказы Льва Толстого, вроде разговора о восходе солнца. После чтения, копаясь во дворе возле скота, они неторопливо обсуждали прочитанное Федором. Старый казак любил пофилософствовать.

— Вишь, Палыч, к чему он клонит. Пока свету не видишь, сидишь в своем углу, по тех пор тебе кажется, будто истинный свет за твоим бугром всходит, — важно, медлительно говорил Степаныч, опершись на воткнутые в навоз вилы. — Касательно религии Лев Николаевич правильно объяснил в рассказе о трех рыбаках. Они вон как молились: «Трое вас, трое нас, помилуй нас…»