Семидесятые (Записки максималиста) - Марк Поповский

30 сентября

Галя Хомякова из ред. журнала «Звезда» рассказала: Солженицын еще в апреле прислал письмо в редакцию, предложив свой новый роман "Август четырнадцатого". Зав. редакции вскрыла конверт и передала письмо главному редактору. Там оно и кануло: редактор даже не ответил Солженицыну. Но примечательно другое: либералы, правдолюбцы из редакции, все они мои милые друзья, промолчали по этому поводу. Никто не рискнул даже спросить главного редактора Холопова, что за письмо он получил и что на него ответил. Интеллигенция…

3 октября

У Юлика Даниэля удивительно доброе, умное, красивое лицо. Человек с мировой известностью, он смущается, когда ему говорят об уважении к его стихам, к его судьбе. В нем красота интеллектуала, красота души. Пожал ему руку — и как будто ласковым теплом обдало. За сто шагов видел: хороший человек.

7 октября

Андрея Синявского пригласили в КГБ. Спросили, что он теперь собирается делать, чем хочет заняться. Он много сейчас работает, пишет, живя за городом. Сказал, что хотел бы жить в Москве со своей семьей. «Пожалуйста», — ответил некто в штатском. «Но мне необходима прописка», сказал А. С. «Ни к чему она Вам, — ответил «некто», — Вас и так никто не обидит».

Так создается ловушка: теперь стоит Андрею чуть отступить от линии поведения, угодной КГБ, и тотчас его оторвут от родных — ведь законного основания для проживания в Москве у него нет. Опять, опять и опять беззаконие как основная форма жизни целой страны.

Сталин вызвал к себе старого монаха, своего бывшего преподавателя по духовной семинарии. Тот явился в Кремль в костюме и в галстуке.

— Не подобает тебе, отец, такое облачение, — критически осмотрев гостя, сказал Сталин.

Гость, запинаясь, стал что-то говорить о том, что к вождю народов он не посмел явиться в рясе.

— Значит, меня боишься, а Его не боишься? — вождь с иронией ткнул пальцем в потолок. Анекдот? Кто знает…

10 октября

Новая встреча с В. Максимовым. Он мне все больше нравится. Кремень-человек. Его вызывали в Союз писателей (все тот же многогранный генерал КГБ В. А. Ильин) и поносили за то, что Володя взял в литературные секретари Буковского. "Вы даете крышу врагу народа" (прелестная формула!). Но Максимов ответил, что, вступая в Союз писателей, он вовсе никому не передавал права руководить его совестью. Он даже предложил Ильину исключить его из СП.

Когда я спросил В. М., что он пишет для издательств, он ответил, что вообще больше не собирается писать для них. Похоже, что он пишет за каких-то бездарных драматургов пьесы и сценарии, и это позволяет ему оставаться свободным. Жениться не собирается — чувствует себя в одиночестве очень хорошо. Я, зная о его запоях, предложил за обедом выпить рюмку водки. Он отказался, говорит, не пью. "Я только напиваюсь, — совершенно спокойно признался он, — но делаю это у себя дома". У него вообще какая-то удивительно раскованная, свободная манера говорить обо всем и о себе в том числе. На мое замечание о трудной жизни некоторых литераторов, очень резко стал говорить о склонности наших коллег стенать и жаловаться, хотя дела их не так уж и плохи (Аксенов, Ю. Казаков и др.). Он вообще очень подозрительно относится к интеллигенции, особенно творческой. Остро, зло говорит о нашей общей вине.

Интересным был его рассказ об отношениях с Евтушенко. Однажды тот дал Максимову сборник своих только что вышедших сугубо политических стихов. Потом встретились они в ресторане ЦДЛ. Евтушенко подошел к столику, за которым сидел с друзьями Максимов, и спросил, понравилась ли его книга. "Некоторые страны не имеют права на политическую публицистику", — ответил Максимов. "А как же «Стансы» Пушкина?" — обиженно завопил Евтух. "Ты не Пушкин, — рявкнул Максимов, — и валяй отсюда, пока я тебя не ткнул вилкой в глаз". Теперь, в спокойной обстановке нашей квартиры, он объясняет: "Пушкин жил в обществе, где все они, дворяне, уважали первого дворянина — царя. И царь, в общем-то, был достоин уважения. Поэтому Пушкин в «Стансах» не лгал, не подличал. Стансы же Евтуха — гнусная, корыстная ложь, лакейство".

1 декабря. Дубулты. Латвия

Великолепная комната на 8-м этаже нового здания с видом на залив, сосны, реку Меелупе. Тепло, тихо, письменный стол, величиной чуть поменьше Красной площади. Отличные условия для работы. Впрочем, условия эти и хорошо оплачены — 130 рублей за 24 дня. Писателей в доме почти нет — они ездят сюда только летом нежиться на пляже. Дом сдан донбасским шахтерам. Шахтеры тоскуют, их раздражает отдых без гармошки, без культурника, без танцев. Они пьют водку, таскают баб к себе в комнаты и очень обижаются, когда их пытаются урезонить.

Завтра начну работать. Сегодня изгонял из себя Москву, поездную усталость.

2 декабря

Тихая, теплая, сырая погода. Море почти белое, бессильно, едва-едва шевелит мелкой волной у плоского песчаного берега. Москва, московские мысли, всю ночь липнувшие ко мне во сне, отходят тут, как короста под теплою влагою компресса. Мягчает душа, успокаиваются нервы.

Как голодный набросился на работу. В результате к вечеру завершил пятую страницу. Для меня это — рекорд производительности. Пишется и думается хорошо. На душе спокойно, пришло ощущение внутреннего комфорта. Дай Бог, чтобы это блаженное состояние не проходило до конца моей работы в Дубултах. Ни с кем почти не разговариваю, кроме соседа по обеденному столу, поэта Ю. Левитанского. И то разговоры о пустяках. Главное должно происходить за столом письменным.

12 декабря

Живущие в Риге знакомые привезли добротно изданный в 1942 году Московской патриархией (?) том "Правда о религии в России". Давно не видывал более лживой книжонки. После того как в лагерях, тюрьмах погибли десятки тысяч священников, после того как были закрыты и взорваны тысячи церквей, сочинители книги утверждают: "Нет, церковь не может жаловаться на власть". Для меня более достоверной правдой о судьбе церкви были рукописные четыре тома об иерархии русской православной церкви (подготовленные М. М. в Куйбышеве, 1964 г.), где почти после каждой биографии епископа и священника стояло: "С такого-то года епархией не управлял, где умер и похоронен неизвестно".

Снова гляжу на великолепно исполненную на отличной бумаге фальшивку и вспоминаю слова арх. Луки Войно-Ясенецкого. Когда во время войны в Красноярском крае он прочитал эту книгу, то сказал доктору Клюге с сарказмом: "Вот за эту правду я и пошел в ссылку…"

15 декабря

Приехал Ст. Рассадин. Молодой (35) критик. Подарил свою книгу, которая, по его словам, «выходила» шесть лет. Сказал: "В ней нет ничего такого, чего я не думаю, но, Боже, сколько же выброшено того, что я думал…" Книжка о Смелякове. И как всегда у Рассадина — интересная.

16 декабря

Работа над книгой о Войно-Ясенецком замедлилась. Материалов много, но не все идет в дело. Думаю. Сегодня думаю целый день. Жаль дня без строчки, но и без мысли строки не идут. Впрочем, грешно жаловаться: за две недели 38 моих страниц на машинке. Нормальных — это верных два листа! А мой герой все еще не окончил университет…

Набоков отбивает у меня желание писать. Если взять его за стандарт в литературе, то все наши писания — просто мусор. Я давно уже заметил, что книги просто талантливые усиливают во мне желание работать. Но гениальные убивают.

18 декабря

Радиостанция Би-Би-Си сообщила, что вчера умер Александр Трифонович Твардовский. У нас ни радио, ни газеты еще ничего не говорят: идет согласование. Серьезно надо подумать, прежде чем положить тело поэта для прощанья в Колонном зале или в зале ЦДЛ.

Чего больше было в этом человеке: друга или врага системы? Крестьянский парень, он пел дифирамбы колхозам, в то время как раскулачивали его отца, крестьянина-кузнеца. И в 1937-м, и в 1952-м он продолжал славословить власть, Сталина, а во время войны и вовсе стал первой поэтической трубой славящего оркестра. Но при всем том — большой поэт, талантливый, где-то в чем-то и тогда уже честный. И вот, едва началась послесталинская оттепель, этот поэт задним числом, через четверть века после колхозной эпопеи, увидел вдруг беду российского села. В журнале "Новый мир", который он возглавил, появились повести и рассказы о страшной, разоренной, выморочной деревне. Но главная эволюция ждала А. Т. впереди. Окружающие его интеллигенты между водкой и очередным партсобранием втолковали ему наконец (после 50 лет это не дается легко), что судьба мужицкая — часть общей судьбы, и главное сейчас не там, в деревне, а здесь, в мире духовного прояснения и общественного самосознания. Этот личный для А. Т. процесс прозрения совпал с хрущевским дуро-ренессансом. Твардовский, мужицкий поэт, оказался близок, понятен Хрущеву. Твардовский воспользовался этим, сугубо личным благоволением власти, чтобы создать отличный журнал, восстановить критику, дать дорогу честной прозе. И, как апофеоз его деятельности, на страницах "Нового мира" возник Солженицын — дитя глупой случайности для одних и дитя первой необходимости для всего честного в России. Для Европы Твардовский — это тот, кто опубликовал Солженицына. Но мы знаем долгий и горький, сугубо русский путь Александра Трифоновича к высшей правде и преклоняем головы перед человеком, который не прельстился погремушками официального признания, перед человеком, который, увидевши луч света, смело пошел вперед навстречу солнцу правды. Его смерть тоже результат этого пути. Рак легкого вспыхнул сразу вслед за разгоном редколлегии "Нового мира".