Евреи в жизни одной женщины (сборник) - Людмила Загоруйко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Люс, ты почему в Израиль не едешь или в Штаты? Там же у тебя куча родни? – спрашиваю я, сидя за столом для спиритических сеансов.
– Да, виноват, я их распустил на все четыре стороны. Нет, не поеду. Пусть я буду единственным оставшимся во Львове евреем, пусть меня изранят те, кто ещё смеет кричать на улицах «бей жидов и москалей!», пусть санитары кареты скорой помощи понесут меня на носилках, пусть моя разбитая голова свесится и бьётся о брусчатку родного города, всё равно не поеду. Здесь у меня любимая работа, любимая жена, квартира, друзья, а там – чужбина. Кстати, новая тёща тоже. Посмотри, какие она мне шузы прислала. Правда, класс?
– Правда – соглашаюсь я, рассматривая его новые добротные ботинки.
– Так зачем же ехать?
– Ты как всегда прав Люс. На то ты и еврей.
Несколько часов до отхода поезда у нас в запасе. Люс с женой яростно названивают, требуют нас в гости. Ответный визит вежливости. Отказать невозможно. Мы пришли с сумками, попили чаю и засобирались. Он вышёл нас провожать. Взгромоздил на себя, как восточный мул, всю нашу поклажу. Темнело. Мы ёжились в ожидании трамвая и молчали. Львовская улица уходила с холма вниз, морщины трамвайных полотен глубоко исполосовали её старческое лицо.
– У меня на этой неделе день рождение. Двадцать девять лет – говорю, чтоб заполнить паузу. Девчата в сторонке от нас что-то тихонько обсуждают. Мы вдвоём. Вдруг его прорывает.
– Так это ж ещё не круглая дата. Пропусти. – Я дни рождения пропускаю. Это даже не обсуждается. Традиция.
Как? – спрашиваю я, и глаза мои округляются.
– Очень просто. Я тебя научу. Ещё в студенческие годы послали нас в колхоз. Надо. В обязательном порядке. Никаких возражений. Партком, комсомол на дыбы. Я – в отказ. У меня, мол, день рождение на носу. Друзья, родители. Ничего, говорят, там, на природе и отметишь. И отметил. Да ещё с подружкой в сене всю ночь провалялся. Ночь, рассвет, сама понимаешь. Чуть копну не подожгли. С тех пор и пропускаю. Едем с женой, в Трускавец. Снимаем номер. Ходим в кино, пьём пиво чешское.
Всё в удовольствие. Жить, Соня, надо в удовольствие. Поняла?
– Ага. А готель в Трускавце дорогой?
– Откуда я знаю, и какое это имеет значение? – ответил он вопросом на вопрос. – Корячусь целыми днями, деньги зарабатываю, так почему мне на себя и любимую жену их не потратить? Учись, Сонька, жить, пока я на белом свете есть. Поняла? Ага – отозвалась я. Из полумрака заскрежетал, засветил празднично-яркими окнами подъезжающий трамвай.
– Наш. Давайте девчонки, прыгайте.
В полупустом вечернем вагоне я стою в самом его хвосте и всеми силами стараюсь сохранить в памяти маленькую сутулую фигурку, уплывающую из вида. Фигурка, ставшая из далека почти игрушечной, взмахнула на прощанье нам рукой. Сердце щемило.
Жизнь стремительно менялась. С девяностыми исчезла её беспечность и благополучная скука. Мы всё реже ездили во Львов. Давила бедность и растерянность.
На местном рынке бесславно ушла моя песцовая шуба. Выручку муж истратил на покупку двухсот бутылок армянского коньяка. «Продадим. Ещё и заработаем» – пообещал он. Мечтатель. Продукт пользовался на месте, уходил незаметно. Я подсчитывала убытки не в деньгах, а в шубе: сначала ушёл рукав, потом два, когда осталась подкладка, запаниковала. Деньги не вернулись, благородный напиток уходил бесславно и незаметно, утекал. Надо ехать во Львов, спасать подкладку решила я. «Опять завеется, ну что ты скажешь, совсем дома не держится» – бурчала мать. Теперь нужда заставляла кочевать по базарам приграничных нам стран. Мать не понимала, сердилась.
На станцию провожал недовольный муж. Навьючив на меня, как на верблюда, рюкзаки и проблему, он люто ревновал. «Смотри, не изменяй мне там» – сказал он на прощанье, передавая мне поклажу. Я сложила под полку два рюкзака с янтарной жидкостью и вспомнила Юрика, прощающегося с родиной. Мои сокровища тоже бряцали но, как-то по-другому, уныло. Бутылки как будто знали: повод не тот. Шесть часов между пунктами А и Б тянулись невозможно долго. На вокзале я осталась один на один с грузом. Рюкзаки оказались неподъёмными, но я справилась и даже занесла их на второй этаж. Привычка. На кухне, за чаем, тщательно разрабатывался план продажи. С утра мы поехали на один из рынков. Александра бродила среди лотков с овощами, не выпуская меня из виду, я, следуя инструкции, держала коньяк под полой пальто. Видно – и не видно. Кому надо – поймёт. Кулёк с товаром стоял рядом. На случай, если попадётся хороший клиент. Меня высчитали сразу. Завели за угол. Помахали перед носом красной корочкой миниатюрной книжицы. Пригрозили участком. Особо нажимать не пришлось. Коньяк я отдала добровольно. Два молодца исчезли с добычей мгновенно. Александры в условленном месте не оказалось.
В квартиру за чёрными шторами я добралась чуть живой от усталости и стыда. Чай в тот день мы не пили, пили коньяк «Ани». Я маленькими глотками вливала в себя янтарную, ароматную жидкость, она разливалась во мне теплом и спокойствием. Закусывать было не чем. Ели хлеб с маргарином. В голове прояснилось, но ноги почему-то отказывались слушаться. Это было явно некстати, потому что по телефону всё время звонил муж и спрашивал, как идёт «оптовая» продажа коньяка. Я отвечала запутанно и односложно. Муж подозревал.
Александра раскусила ситуацию сразу. «Дорогая, – почти пела она, оживлённая коньяком, – тебя просто развели». Она хохотала до слёз, потом, вспомнила, что с утра я споткнулась и чуть не растянулась на пороге, разработала длиннющую умную теорию, которая сводилась к нескольким словам: «Не фарт – из дому не выходи». Приятельница убеждала себя и меня, что если б мы прислушались к знаку, правильно поняли его, как предостережение, и вернулись, то не потерпели бы фиаско. Теперь она напоминала мне таинственную древнегреческую вещунью. Тёмно-каштановые длинные волосы её спутались, прищуренная зелень глаз по-кошачьему блестела. Мы прикончили бутылку и поняли, что сильно пьяны. День уходил. Окна в соседних домах вспыхивали тревожными огнями. Мы включили свет, задёрнули шторы на кухне. Возбуждение то нарастало, то покидало. Нас то и дело куда-то тянуло. Мы собирались уходить, потом передумывали. В углу, чуя недоброе, поскуливала Минька. Вечер накатывался предчувствиями.
В двери неожиданно позвонили. На пороге стояли Люс с женой. «Только этого мне не хватало» – пронеслось у меня в голове. Они выставили на стол пакет с апельсинами и всякой снедью, попросили чаю. Александра раскололась сразу. Такое эффектное событие требовало свежего слушателя. По горячим следам рассказ звучал весело. Пьяная Александра хохотала гортанно, победно. Люс был снисходителен и менее беспощаден. Он скупил весь оставшийся в доме коньяк. Заплатил намного больше, чем я просила. Действительно, не фарт – из дома не выходи. Не зачем. Остаток вечера мы провели в обсуждении новых здоровых диет, на которые теперь подсела Фрида. Вскоре они ушли. В коридоре Люс галантно помог жене надеть шубку. Она была новенькой и из шеншилы.
С тех пор в моём лексиконе прижилась новая присказка: «Хочу замуж за еврея, но ненадолго». Почему за еврея – я знала, почему ненадолго – нет.
Александра металась, нервничала, сидела без гроша в кармане. Одолевали долги. Люс, чем мог, помогал. Вдруг она резко распрощалась с богемой и с головой ушла в религию. Львов с многочисленными церквями располагал. Она подолгу жила в монастырях, молилась. Муза и поддержка художников, их опора и вдохновитель, оказалась в те тяжёлые времена не у дел. Каждый боролся с разрухой в стране и в себе сам. Тусовки почти исчезли. В миру, она теперь была не нужна. Делать Александра ничего по сути не умела. Её предназначение было больше, выше, обыденного понимания. За монастырскими стенами кормили, одевали, и мирская суета в келью простой монахини не проникала. Она ещё возвращалась. В квартире её теперь собирались верующие. Потом Александра решилась и ушла в монастырь на послушание, но не одна, а с красавцем блондином. В один прекрасный день они собрали нехитрые пожитки и отправились в путь.
Люс воспринял уход Александры, как предательство. Он её не понял, не хотел понимать. В последний совместный с подругой приезд, они принимали нас с женой у себя, по-семейному тихо. Люс, как всегда, приставал к Фриде с обожаниями: целовал руки и дурашливо падал на колени. Она лениво отмахивалась от него, как от назойливой мухи.
– Фрида, у тебя такой замечательный муж. Цени его – сказала я ей.
– Мы, евреи, к такому обхождению привыкли. Дома у нас отец с нежностью относился к матери – ответила она.
Разговор за столом шёл деликатный, светский, но тут сам собой вышел из под контроля хозяйки и коснулся Александры. Люс вдруг рассвирепел.
– Безответственная! Праздная! – кричал он. – Как можно так бездумно жить? То она с диссидентами свяжется, то с наркоманами, то монахов у неё полон дом. Сколько раз я её выручал. Теперь связалась с мальчишкой. То муж на сорок лет старше, то любовник на двадцать лет моложе. Бог с ним с любовником, зачем же в монастырь уходить? Вдвоём! Тут всю жизнь вкалываешь, семья, обязанности, а у неё? А старость? Что с ней в старости будет?