«Короткий Змей» - Бернар дю Бушерон

«А потом, – сказал он, – мы сожрем твой труп, если нас к тому принудит голод». Угроза прибавила Ульфу мужества, и он покорно шел до наступления ночи. Но потом не смог заснуть и тревожил сон товарищей бесконечными вздохами. Вскоре презрение и злоба заменили у этих грубых людей участие, которое они поначалу испытывали к Ульфу, и Капитан, спавший очень чутко, лег рядом, чтобы его защищать. Ибо он был решительно готов принести Ульфа в жертву для спасения остальных, но не желал допускать преступления, угрожавшего развалить все их предприятие. Лампа на тюленьем жиру не спасала от сильного мороза, пробиравшегося в самодельную палатку, и всем приходилось спать одетыми. Утром они поднялись, измученные ознобом. Замерзший пот покрывал их, как панцирь. Состояние и поведение Ульфа ухудшились. Он шел так медленно и останавливался так часто, что менее чем за час товарищи опередили его на полмили. Он сел тогда на смерзшийся снег и стал умолять их вернуться за ним. Не раз укладывался он на замороженные шкуры, что служили грузовыми санками, и просил его тащить. Остальные поднимали его пинками – и прикончили бы, если б не вмешательство Капитана. Они убили глупыша, отставшего от стаи во время перелета. Выслеживали его несколько часов, пока он кружил над ними в поисках пропитания. Капитан, который остался с подчиненными, чтобы предотвратить драку за этот скромный трофей, предложил его Ульфу Йонссону еще теплым, несмотря на протесты остальных. Ульф попытался пить кровь, его вырвало. Капитан вырезал печень и протянул ее Ульфу, тот положил ее в рот, мгновение продержал, не пытаясь жевать, и с отвращением выплюнул. Один из двоих жадно схватил ее и заглотил. Именно тогда Капитан решил пожертвовать Ульфом во имя успеха экспедиции. Ульф остался лежать на льду и с завываниями призывал удаляющихся товарищей, пока те находились в досягаемости его голоса. Капитан вернулся, встал на колени перед Ульфом и спросил его, вправду ли он ни за что не пойдет дальше. Ульф подтвердил. Капитан оглушил его обломком льда и погрузил ему в сердце нож. Потом прочел молитву о погибших в море и продолжил путь на юг.

Наступила ночь. Капитан, на две мили опередивший своих людей, достиг свежего льда, который под ним провалился. Он направился вплавь к берегу, проламывая тонкий слой льда, чтобы достичь более толстого и крепкого, способного выдержать его вес. Ему казалось, что он умрет от усталости, пытаясь выбраться на лед. Тряпки, служившие ему рукавицами, все больше замерзали, мешая ухватиться за неровности льда. Чтобы подняться, он с большим трудом разбивал лед, вода смачивала тряпки и сглаживала поверхность льдины. Он чувствовал, что силы его растворяются в воде, а окоченевшие пальцы не позволяют ухватиться за лед. Он взялся за нож – тот самый, которым убил Ульфа. Капитан вонзил нож в лед на высоте своего лица. Держась за рукоятку обеими руками и отталкиваясь от воды ногами, он сумел выбраться и лечь ничком. Капитан с ужасом обнаружил, что находится на ледяном островке, отделенном все расширяющимся протоком от льдины, от товарищей и от палатки, которую они должны были соорудить ночью и которая, вместе с масляной лампой, была для него единственной надеждой на выживание. Проток превращался в морской пролив; островок, подталкиваемый ветром, удалялся к югу, и, несмотря на темноту, Капитан мог оценить его скорость относительно айсбергов, которые тот обгонял. Капитан обошел свое убежище, поверхность которого не превосходила нескольких сотен квадратных футов, так что стоило ему приблизиться к краю, островок под его весом кренился. Таким образом он даже не мог, как первоначально рассчитывал, использовать лук вместо весла, чтобы менять курс плавучего острова. Голод и холод быстро заставили Капитана забыть страх. Он услышал сопенье тюленя, но стрелять в темноту не стал, боясь потерять одну из нескольких стрел, имевшихся у него на перевязи, в крошечном колчане. Вдобавок, даже если ему удастся убить тюленя первым же выстрелом, как он вытащит его на лед? Ему ничего не оставалось как ждать смерти, сидя посередине острова, изъязвляемого ударами плавучих кусков льда. Его отставшие товарищи скоро достигнут свободной воды, где смогут охотиться и рыбачить. Запасясь продовольствием, найдут ли они силы вернуться к кораблю, где ждала их оставшаяся часть экипажа? Капитан провидел свою судьбу с равнодушием, смущаемым лишь беспокойством за людей. Между тем бриз стал смягчаться. Начал падать снег. Капитан соорудил убежище из кусков льда, лег и заснул. Его разбудила голубизна, проникавшая сквозь лед, куски которого были спаяны смерзшимся снегом, так что Капитан оказался заточенным в узком саркофаге. Поначалу он попытался разбить его ногами, но из-за тесноты не было возможности размахнуться. Он заметил также, что ноги утратили чувствительность, и понял, что они обморожены. Пядь за пядью, он сумел опустить руку к своему правому боку, где крепился на кожаном ремешке драгоценный нож. В результате этих трудов, продолжавшихся целый час, растаял пот, будто раковиной покрывавший его под одеждой. Ножом, зажатым в правом кулаке, он кромсал лед, перемешанный с замерзшим снегом, вокруг левой руки и сумел ее полностью высвободить. Тогда он переложил нож в левый кулак и попытался пробить стену за головой, но это ему не удалось. Левой недоставало силы, и он решил, что правая будет мощнее. Он зажал нож в левой руке и принялся освобождать правую руку, как он это уже сделал с левой, когда действовал одним только правым кулаком. Он весь взмок, и теперь его усилиям мешал, главным образом, голод. Когда он смог наконец обрушиться правой рукой на стенку за головой, полдень уже миновал – он понял это по сочившемуся сквозь лед свету. Ему нужно было переместить к другой оконечности убежища, к ногам, отколотые ножом осколки льда, из-за которых он задыхался и слеп.

Только к вечеру, на границе забытья, он увидел небо над головой. Но битва за то, чтобы освободить плечи и наконец выбраться из ледяной могилы, продолжалась всю ночь, и только на рассвете, уже запоздалом, он сделал первые нетвердые шаги по снегу. Его поджидала приятная неожиданность: по прихоти ветров и течений его ледяной островок наткнулся на льдину и был к ней отныне прикован! Капитан не ел уже два дня. Он решил повернуть на север, навстречу своему отряду. С большим трудом забираясь на торосы или фирны, он вглядывался в даль вокруг, из страха разминуться с товарищами и в неведении, куда именно занес его островок. Обморожение избавило его от боли, но делало походку неуверенной. Капитан упал и потерял сознание. Очнулся он под кустарной палаткой, сооруженной для него товарищами, которые случайно на него наткнулись. Он жадно набросился на клочья человеческого мяса, но досыта не ел, зная, что после длительного голодания следует соблюдать осторожность. Оставалось сделать самое суровое. Одна из обмороженных ног Капитана была поражена гангреной. Ступня, распухшая до размеров человеческой головы, источала непереносимый смрад. Для экономии веса они не брали с собой топор. Капитан отдал приказание тому из своих людей, кто был полегче, разместить нож поперек основания пальцев ноги и зафиксировать в земле острие клинка, навалившись на него всем весом. Другому подчиненному он приказал обеими ногами прыгнуть на рукоятку. Отскочили отрезанные пальцы. Капитан, которому в рот положили клок звериной шкуры, стиснул зубы, стонал и не молился Богу.

Этот способ, сказал он, не такой жестокий, как тот, что с подачи плебеев прижился в Учреждении Новой Фулы и состоял в том, чтобы отдать гниющую плоть на пожирание крысам, запертым в клетке из тростника, надетой на больную конечность.

4

Дожидаясь возвращения Капитана, с безнадежностью, остававшейся в границах веры, я составил на имя Вашего Высокопреосвященства несколько рескриптов, имеющих целью реформу нравов, испорченных нищетой и проделками плебеев.

Во-первых, я обратил внимание на бедность одежд, вернее сказать – рубищ, ибо даже наименее обездоленные из поселян были покрыты всего лишь тряпками. Шерсти не хватало из-за истощения стад; несколько овец, которых труды онемевших от холода пастухов еще заставляли существовать, были скупы шерстью; и ткаческое искусство было утрачено в пользу тех женщин-плебеек, что приучились с помощью собственных зубов и слюны дубить шкуры морских животных. Небо и лучи Благодати, без сомнения полученные от Вашего Высокопреосвященства, перед тем как передаться дальше при моем посредничестве, возалкали, чтобы языческие сии шубейки были уделом неблагочестивых, от коих и брали начало. Наши добрые христиане предпочитали гибнуть от холода в ставшей редкостью шерсти, унаследованной от Агнца Спасителя, но не приводить свои истощенные тела в бесстыдное соприкосновение с этими шкурами, плохо отчищенными от прогорклого сала. Впрочем, самим плебеям ныне становится все труднее на опустошенных ими берегах выуживать сих апокалиптических тварей. Я не нахожу ничего более противоречащего Божественному закону и здравому смыслу, нежели пагубная привычка к накидкам с длиннейшими капюшонами, расточающими на украшение и понапрасну драгоценную шерсть, которая могла бы куда благочестивее и полезнее быть использована для защиты от ветра и мороза. Весьма забавна сия абсурдная потребность в украшениях и излишествах, когда не хватает самого безоговорочно необходимого. Ваше Высокопреосвященство углядит в страсти сей труды Лукавого. Его обольщение принуждает забыть первейшие потребности, среди прочего – спасение, – в пользу самых легкомысленных пороков, в том числе одежды и телесных прикрас. Не дикарей ли с Востока вскоре узрим, даже африканских негров, питающихся одной саранчой, пропарывающих губы коралловыми шипами и вделывающих жемчужины в зубы? Или женщин, с грудью обвислой, как пустой бурдюк, неспособной питать младенца, удлинняющих шею нагромождением медных колец? Несчастные, забывшие, что украшательство, тщеславие, расточительность должны, дабы не прогневать Бога, быть уделом богача! Ибо роскошь его одеяния не лишает его необходимого, он умеет распределить издержки в соответствии со своими потребностями. Лишь тому к липу украшения, чей стол ломится от еды. Сие никак нельзя сказать об убогой моей пастве. Этот обычай, пришедший от наших предков и утраченный везде, кроме нескольких долин Исландии, со времен, когда Святой Реверьен перестал служить князьям Гонзага,[36] велел сначала углубить съемный капюшон на затылке, чтобы помещались волосы, главным образом – дамские. Вещица покорила простых крестьянок, а за ними – их мужей и сыновей до того, что не было средь них пахаря, чей капюшон не оказался бы длиннее полутора локтей. Но наши норманны с Фулы, по мере обнищания, перешли все границы; и в день, когда я пишу эти строки, у детей под шевелюрами свисают по три локтя шерсти, у мужчин и женщин – по четыре, они сковывают движения и хлещут воздух или воду, когда их обладатели мотают головой. Жалко выглядят глаза, сочащиеся гноем, и впалые щеки под этими безразмерными колпаками, будто несчастные ищут способа уравновесить свое убожество. Я запретил поэтому, во славу Бога, носить капюшоны, удлиненные на спину более шести пядей. Я велел отрезать все, что превосходило эту длину. При соборе я организовал мастерскую, в которой юные девицы под мудрым руководством престарелой девственницы или выдававшей себя за таковую сначала щипали старую шерсть, а потом ткали и шили из нее блузы и накидки. Мои девушки были готовы возродить искусство своих прародительниц, из-под их рук выходили красивые вещи, которые я отдавал самым нуждающимся, хотя иные хотели бы на этом нажиться. Чем, в конечном итоге, они бы платили? Овцами, чьей скудной шерсти не хватало для подобного рукоделья и от которых остались кожа да кости? Несколькими золотыми монетами, полученными от торговли с родиной и никому не нужными со времен окончания этой торговли?