«Короткий Змей» - Бернар дю Бушерон

Дожидаясь возвращения Капитана, с безнадежностью, остававшейся в границах веры, я составил на имя Вашего Высокопреосвященства несколько рескриптов, имеющих целью реформу нравов, испорченных нищетой и проделками плебеев.

Во-первых, я обратил внимание на бедность одежд, вернее сказать – рубищ, ибо даже наименее обездоленные из поселян были покрыты всего лишь тряпками. Шерсти не хватало из-за истощения стад; несколько овец, которых труды онемевших от холода пастухов еще заставляли существовать, были скупы шерстью; и ткаческое искусство было утрачено в пользу тех женщин-плебеек, что приучились с помощью собственных зубов и слюны дубить шкуры морских животных. Небо и лучи Благодати, без сомнения полученные от Вашего Высокопреосвященства, перед тем как передаться дальше при моем посредничестве, возалкали, чтобы языческие сии шубейки были уделом неблагочестивых, от коих и брали начало. Наши добрые христиане предпочитали гибнуть от холода в ставшей редкостью шерсти, унаследованной от Агнца Спасителя, но не приводить свои истощенные тела в бесстыдное соприкосновение с этими шкурами, плохо отчищенными от прогорклого сала. Впрочем, самим плебеям ныне становится все труднее на опустошенных ими берегах выуживать сих апокалиптических тварей. Я не нахожу ничего более противоречащего Божественному закону и здравому смыслу, нежели пагубная привычка к накидкам с длиннейшими капюшонами, расточающими на украшение и понапрасну драгоценную шерсть, которая могла бы куда благочестивее и полезнее быть использована для защиты от ветра и мороза. Весьма забавна сия абсурдная потребность в украшениях и излишествах, когда не хватает самого безоговорочно необходимого. Ваше Высокопреосвященство углядит в страсти сей труды Лукавого. Его обольщение принуждает забыть первейшие потребности, среди прочего – спасение, – в пользу самых легкомысленных пороков, в том числе одежды и телесных прикрас. Не дикарей ли с Востока вскоре узрим, даже африканских негров, питающихся одной саранчой, пропарывающих губы коралловыми шипами и вделывающих жемчужины в зубы? Или женщин, с грудью обвислой, как пустой бурдюк, неспособной питать младенца, удлинняющих шею нагромождением медных колец? Несчастные, забывшие, что украшательство, тщеславие, расточительность должны, дабы не прогневать Бога, быть уделом богача! Ибо роскошь его одеяния не лишает его необходимого, он умеет распределить издержки в соответствии со своими потребностями. Лишь тому к липу украшения, чей стол ломится от еды. Сие никак нельзя сказать об убогой моей пастве. Этот обычай, пришедший от наших предков и утраченный везде, кроме нескольких долин Исландии, со времен, когда Святой Реверьен перестал служить князьям Гонзага,[36] велел сначала углубить съемный капюшон на затылке, чтобы помещались волосы, главным образом – дамские. Вещица покорила простых крестьянок, а за ними – их мужей и сыновей до того, что не было средь них пахаря, чей капюшон не оказался бы длиннее полутора локтей. Но наши норманны с Фулы, по мере обнищания, перешли все границы; и в день, когда я пишу эти строки, у детей под шевелюрами свисают по три локтя шерсти, у мужчин и женщин – по четыре, они сковывают движения и хлещут воздух или воду, когда их обладатели мотают головой. Жалко выглядят глаза, сочащиеся гноем, и впалые щеки под этими безразмерными колпаками, будто несчастные ищут способа уравновесить свое убожество. Я запретил поэтому, во славу Бога, носить капюшоны, удлиненные на спину более шести пядей. Я велел отрезать все, что превосходило эту длину. При соборе я организовал мастерскую, в которой юные девицы под мудрым руководством престарелой девственницы или выдававшей себя за таковую сначала щипали старую шерсть, а потом ткали и шили из нее блузы и накидки. Мои девушки были готовы возродить искусство своих прародительниц, из-под их рук выходили красивые вещи, которые я отдавал самым нуждающимся, хотя иные хотели бы на этом нажиться. Чем, в конечном итоге, они бы платили? Овцами, чьей скудной шерсти не хватало для подобного рукоделья и от которых остались кожа да кости? Несколькими золотыми монетами, полученными от торговли с родиной и никому не нужными со времен окончания этой торговли?

Наиболее тщеславные протестовали против рескрипта касательно роскоши, другие пытались уклониться, пряча в волосах запрещенные раструбы. Я велел выпороть и тех, и других.

Во-вторых, я заботился о том, чтобы оградить детей от жестокости родителей – обычного следствия наимерзейшей нищеты. Мне помогла в этом религия: из наставлений Вашего Высокопреосвященства мне удалось заключить, что именно нищета питает, если осмелюсь сказать, злобу, когда жертвуют сыном ради выживания отца и сохраняют мать путем устранения дочери: какое будущее можно извлечь из уроков Вашего Высокопреосвященства и Евангелия, если младший умирает прежде старшего, если девушки призваны погибнуть прежде, чем прийти на смену матерям в священном деле зачатия, разрушая тем самым порядок, угодный Богу? Хорошенькое дело, если святые евангелисты и доктора богословия, мудро их истолковавшие, будут впредь читаться только на кладбищах! Я запретил поэтому выбрасывать детей из дому, что было общепринято у бедняков. Этот обычай в наиболее варварских формах перенят у плебеев. Тогда как у нас брошенный ребенок сохраняет шанс выжить, благодаря милости Божьей, если его тайно доставляют к окошку доброй сестры привратницы или оставляют на паперти, положив в короб, наполненный мягкими стружками и хорошо просушенным мхом, мои бедные подопечные переняли от плебеек обычай бросать голых младенцев на льду или даже под грудой камней, так что это ложное укрытие служит одновременно орудием убийства и могилой. Поэтому можно быть уверенным, что деятельной помощи не приходится ждать от народа, привыкшего сбывать с рук, а не выкармливать. Некоторые пытаются изобразить подобие заботливости, вплоть до того, что вкладывают в рот младенца кусок тюленьего сала, дабы заставить поверить того, кто его откопает, что родители не желали его смерти. Я решил, напротив, что крайняя нужда должна обрекать родителей на голодную смерть, дабы жертвовать детям худое пропитание, сделавшееся возможным из-за родительского воздержания. Недавно я даже разрешил или, как сказал бы, дал согласие на то, чтобы дети, когда питание их становится скудным до крайности, принуждали родителей и родителей их родителей, паче возраст превратил их в совершенно бесполезных, уходить в безвозвратное изгнание во льды Верхней Страны, откуда никто еще никогда не возвращался. Решение до такой степени нарушить самое торжественное из приказаний Вашего Высокопреосвященства не прошло без угрызений совести. То, что я в некотором роде поощряю патрицид, было вызвано гнетом самой смертельной необходимости и вовсе не противоречило почтению к произведшему меня учетверенному отцовству: мой отец по плоти – простое орудие даже в самых благородных отцовствах; Бог, Отец наш всеобщий; Ваше Высокопреосвященство, без коего я бы ничего не значил; и, наконец, Святейшие Отцы, благодаря которым я отчасти являюсь тем же, кем и Ваше Высокопреосвященство. Я уверяю Ваше Высокопреосвященство, что я таким образом ограничился лишь тем, что воспроизвел жертвоприношение верховного Отца во благо Его детей, дошедшее до предложения поедать Его собственную плоть. У голода – своя мудрость, а у холода – свое милосердие. Лукавый хотел, и Предвечный позволил, чтобы я позаимствовал одно и другое у плебеев. У них, и правда, когда старческая немощь делает их непригодными к охоте и рыбной ловле, ибо не могут они ни метнуть гарпун, ни подналечь на эти их весла, старцы приглашаются покинуть жилье и удалиться в ледяные пустыни Верхней Страны, с почтительной твердостью, инспирированной их бесполезностью и естественным движением крови. Эти несчастные уходят без слова, без прощания, без сожаления, чтобы стать добычей волков, коим отдаются они добровольно, или мороза, у которого просят они вечного сна. Так обычай совершенно языческий стал помилованием для моих христиан. Я должен был даже сдерживать их рвение, ибо застал самых изголодавшихся за тем, что они побивали своих родителей камнями, после того как выкололи им глаза, чтобы те не смогли найти дорогу назад. Я прошу Бога и умоляю Ваше Высокопреосвященство, чтобы сие варварство, воспоследовавшее от излишнего рвения при выполнении моих приказов брльше, чем от приказов самих по себе, не обрушилось опять на народ Новой Фулы.

В-третьих, я искоренил в Учреждении отвратительную игру в повешение, коей частенько предавались дети. Да поймет меня Ваше Высокопреосвященство: у несчастных малых сих речь шла не о том, чтобы в игре казнить через повешение убийц, воров и содомитов, коих преследовало их воображение, перед тем как препоручить придуманному палачу. Такая игра была бы вполне невинной, не без пользы для руководства душами, ибо дети усвоили, что преступление влечет наказание, даже если игра заканчивалась, случайно или в безумии жестокого развлечения, настоящей смертью. Дети Гардара предавались забавам гораздо более извращенным. Я понял из их исповедей и сбивчивого рассказа Эйнара Соккасона, что они вешают себя сами или при помощи друзей, дабы почувствовать, посредством головокружения и угасания мышления, кои они считают сладостными, приближение смерти. Многие не верят в вечность или не придают ей никакого значения; вовсе не преддверия Рая, как они очарованно говорят, познают они в забытьи, а остановку движения влаги к голове, как от очень крепкого пива или тех дурманных листьев, одновременно едких и приятных для жевания, о коих иные крестоносцы отзывались как о лакомстве.