Твоя воля, Господи - Изабелла Худолей

Может быть так и образовалась бы как‑нибудь жизнь Евдокии Захаровны. Зоечка, спасибо Богу, поправилась, хорошо училась в школе. Да вот сосед с недавних пор стал проявлять признаки большой заинтересованности. Шел уже пятый год после смерти Наполова, а жена Игната, Дора, умерла и того раньше. Он с дочкой — подростком жил с матерью. Зое было десять лет, Галина, дочь Игната, была на два года старше.

Поженились Игнат Родионович Худолей и Евдокия Захаровна Наполова в 1934 году. Поехали в Краснодар и зарегистрировались там. Буднично так, без торжеств. Что‑то было грустное в этом браке. Это написано на их лицах той поры. С фотографии смотрят совсем еще не старые люди — ему 45, ей — 30, но сколько потерзала их жизнь за эти годы, сколько всего они повидали и пережили. Не мудрено, что они грустны. Ведь за плечами у каждого начатая и законченная жизнь. Дети — напоминание о той жизни. Теперь надо начинать заново. Они оба решились на это.

Война грянула, когда все начало как‑то налаживаться. Правда, трудновато им было, когда Игнат, совсем разбив горшок с властями, «удалился от дел» на пенсию. На ее, бабиных, Гордеича плечах лежало большое хозяйство. Кормились только с него. Даже хлеб сами пекли из муки, что Худолей добывал в колхозах подешёвке. Но денег хронически не хватало. Девочки заканчивали школу, одеть — обуть надо. Галина уже поступила в Москве учиться, Зоя собиралсь туда же. Вот окончит школу в 41–м и подаст документы в Москву, в университет. Должна была получить аттестат отличницы, все годы училась только на отлично. Почему же ей в Москву не поступить? Кому ж тогда, если не таким способным детям?

А пока денег не хватало. Девочки очень хотели велосипед, патефон. Нет денег. Одежду шила — перешивала из своих старых запасов, наполовских еще туалетов. А обувь, обувь…

Перестроили дом и две комнаты с отдельным выходом, кухней, сараем вот уже несколько лет вынуждены сдавать внаем. Ведь каждый год Игнат должен был на два месяца ездить на курорт. А в санатории кормят плохо, поэтому он еще не выехал, а по почте на его имя в санаторий уже отправлялась посылка. В особых фляжках масло топленое, мед, смалец, копченое мясо крупной дичи и все такое. Через неделю — вторая посылка, потом третья и так пока не вернется. Все это требовало денег, а он не хотел этого понять. Пока его не было дома, можно было немного попридержаться с этим ужасным калорийным питанием, которым он мучил не только себя, но и всю семью. Часть этих жиров и птицы продать, да хоть что‑то купить девочкам из одежды или обуви. Спасибо продавщицы в потребкооперации всегда скажут, когда что дешевое и хорошее будет и могут даже оставить. Они всегда надеялись на Дусину ответную услугу — когда Худолей соберется устроить ревизию, она их предупредит. Худолей не выдавал ей никогда этой «военной тайны», но она по своим приметам догадывалась и всегда предупреждала. А как девочкам хотелось патефон купить! Правда, гитара есть. Да когда они на ней играют? Только когда отец на курорте или на охоте. А так его беспокоит шум, музыка, громкие голоса. Даже радио и то только наушники. И квартирантов тоже предупреждали — никакого шума, никакого крика, никакой музыки.

Вот и собирались у Сычевых, у Нюни, похохотать. Иван Ильич, Нюнин муж идет с работы, зайдет за дом с тыльной стороны и в большую форточку кухни возьмет Белочку. Жили они в двух кварталах, рядом. У всех уже дети большие, а эта с года чисто говорит, а сама маленькая — маленькая. Вот и таскает ее дядя Ваня под полой для развлечения. А Худолей не разрешает, говорит, что у Сычевых не для детских ушей выражения в обиходе. Боится значит, чтоб не набрался ребенок этих самых неподходящих выражений.

А однажды так случилось, что обе сестры, Нюня и Дуня, принарядившись, пошли с Белочкой пройтись по главной улице воскресным вечером, как принято было в те годы. А Иван Ильич не отпускал Белочку, то за ножку схватит, то за ручку и все уговаривал ее остаться, не ходить на погулку, а вот так с ним поваляться дома на ковре. А трехлетний ребенок возьми и выдай в его адрес такой длинный и затейливый мат. У Вани и челюсть отвисла

— Белочка, где ты это слышала?

— Да папа вчера учил Стэна {охотничий пес, ирландский сеттер} в саду, а я за колодцем сидела и слышала…

— А ну повтори, повтори…

А потом сгреб «вещественное доказательство» и понес демонстрировать родителю. После этого случая вопрос о неподходящих выражениях не возникал.

Как трудно даже мысленно оттолкнуться от мирного времени. Пусть в чем‑то трудного, тревожного, чем‑то неустроенного и недостаточного, но все же мирного. Да и что они знали о войне, когда услышали по радио речь Молотова! Первой мыслью Дуси было — Господи, Зоечка вчера отослала документы в Москву, в университет. Пропадет аттестат отличницы! Не пропал, однако, хоть война уже началась. Возвратились документы с рекомендацией — ищите вуз поближе к месту жительства.

Как страшно было жить, когда с неба непрерывно сыпался железный дождь. Как разрывал душу этот ужасный вой бомб. Иногда казалось, что пусть она лучше прихлопнет молча, чем так надсадно воет, пролетая мимо. Как бомбили эту несчастную Павловскую. Ни объектов в ней военных, ни заводов — фабрик, ни скоплений войск, а бомбы сыпали и те, и другие. Наши, так те по ночам. Говорили, что это женщины летают. А что там бомбить? К тому времени оба вокзала взорвали, элеватор, мельница, электростанция, маслобойка сгорели. Маслосырзавод так рванули, что он, бедолага, крышей вниз перевернулся. Громадный навес с дверей еще дореволюционной выделки больше квартала летел по воздуху и такая сила в нем еще осталась, что крышу нам железную протаранил. А эти бабы все сыплют и сыплют бомбы. Один — единственный объект остался — немецкий госпиталь в двухэтажной школе, где весь наш род учился. Каждую ночь бомбят, а в него никак не попадут. Все бомбы- в дома и огороды мирных жителей. И это хорошо, что в тот госпиталь не попали. Там наших тогда работало больше, чем немцев раненых лежало. Взять хотя бы соседку, Олю Мироненко, — трое маленьких детей на руках и мать — старуха. А Шура воюет. Пошла она в тот госпиталь поломойкой, чтоб детей прокормить. А убей ее? Дети пропали бы. А так до самых послевоенных лет дети все бегали в зелененьких пальтишках, бабушка из немецких одеял нашила. И не одни они такие. Долго зеленела потом Павловская, цвет‑то какой‑то особенный желто — зеленый, ядовитый. Немецкая беспечность известна. Все аккуратно сложено, чистое, а сколько

— никто не считает. Даже их немецким сестрам невдомек, что то ж одеяло можно запросто украсть.

А как страшно они вступали в станицу. Это была румынская часть, тыловая наверно. Телеги какие‑то зеленые, лошади- тяжеловозы. Шли, не разбирая дорог, улиц, заборов, как‑то поперек. Первым делом стали ловить кур, уток и тут же откручивать им головки. К вечеру на всем квартале ни одной курицы не осталось и румыны тоже ушли. Весь огород был устлан куриными и утиными головками. Так и белели в темноте. Хорошо, что хоть Игнат догадался провести ревизию трофеев нашего ребенка. Кто б мог подумать, девочка пяти с небольшим, а в уголке, в укромном месте, одна граната — лимонка и больше десятка щеток, что румыны лошадей чистили. Добывали, оказывается, с соседским мальчиком. Потом поделились. Тому досталось две гранаты, как мужчине, вероятно. Родительская проверка все подтвердила.

Наших пленных гнали обычно пешими колоннами и то норовили, чтоб не через станицу, а в обход. Охрана небольшая, но близко не подпускали. Стреляли. Патронов им было не жалко, стреляли хоть и в воздух, а все же над головами. Женщины бросали им хлеб, помидоры. Не всегда ловили, а конвоиры не давали подбирать с дороги. Каждая бежала за колонной, а у самой в голове — может и мой где‑то вот так же, может и мои братики Павлик и Володя…

Этих пленных перевозили на машинах, на таких, как немцы ездили — крытых серым брезентом. Их стояло несколько штук на базарной площади, близко одна к другой, а вокруг полно охраны. Кто‑то из пленных сбоку приподнял брезент и жалобно так попросил хлеба. Откуда ни возьмись набежали бабы — со дворов, с базара, с улиц. Пока охрана там от них отбивалась, Дуся нырнула под машину и встала со стороны заднего борта прямо рядом с пленными. Бабы ей подают куски, узелки, а она пленным кидает в черную пасть кузова, где со света сплошная темень, только черные грязные руки, изможденные лица и горящие от голода глаза у крайних. Вдруг она услышала отчаянный женский крик, даже визг и седьмым чувством поняла, что это сигнал ей. Она стояла спиной к конвоирам и лицом к пленным. Как она успела пригнуться и нырнуть под машину? Он не стрелял, вероятно боялся своих задеть. Он размахнулся кованым прикладом автомата и там, где была ее голова, так огрел борт, что с него щепки полетели. Ее счастье, что она вынырнула не из‑под той же, а из‑под третьей, последней в ряду машины, где в это время никого из охраны не было. После такого бежать бы домой без оглядки, но ноги подогнулись как ватные и она еле добрела до чужого забора, где и села на землю.