Комментарий к роману "Евгений Онегин" - Владимир Набоков

I: Внутренний монолог Онегина по дороге из Петербурга в дядюшкино поместье.

II: Традиционный переход: «Так думал молодой повеса». Пушкин представляет своего героя (это «неофициальное» представление будет позже дополнено «официальным», пародийным запоздалым «вступлением» в последней строфе седьмой главы). Строфа II также содержит некоторые ссылки на «профессиональные» темы, а именно: упоминание «Руслана и Людмилы» (1820) и выражение «герой моего романа» (это выражение будет с некоторыми изменениями повторено в гл. 5, XVII, 12, где Татьяна в волнении видит во сне «героя нашего романа», хозяйничающего на пиру привидений). Автобиографический мотив представлен в II, 13–14 шутливым напоминанием о высылке из столицы самого автора.

III–VII: Описание детства и юности Евгения, пронизанное темой поверхностного образования, дается в более или менее непрерывном изложении. Философская нота слышна в различных остроумных суждениях о воспитании Онегина (V, 1–4: «мы все»; IV, 13: «Чего ж вам больше?»; VI, 2: «Так, если правду вам сказать»), и «профессиональная» ремарка вводится в катрен VII строфы, где «мы» никак не могли обучить Онегина тайнам просодии. Тема равнодушия Онегина к поэзии будет снова поднята в шести заключительных стихах строфы XVI гл. 2 (когда Ленский читает Онегину Оссиана), а в гл. 8, XXXVIII, 5–8 Онегин, наконец, почти овладеет «стихов российских механизмом». В юности Онегин предстает офранцуженным русским в платье английского щеголя, начавшим светскую жизнь в возрасте шестнадцати или семнадцати лет. Перед нами салонная кукла. Отмечается огонь его эпиграмм, но в главе ни одна не цитируется, да и более поздние образчики его остроумия также не удостоились описания.

VIII, X–XII: Риторический переход от образования интеллектуального к чувственному вводится союзом «но» третьего стиха VIII строфы. «Наука страсти нежной» в стихе 9 ведет к Овидию, и возникает явная автобиографическая реминисценция в виде вводного отступления о ссылке римского поэта в Молдавию, которой завершается VIII строфа. Волокитство Онегина Пушкин сократил до трех строф (X–XII).

XV–XXXVI: Вот центральная часть главы, рассказ (прерываемый отступлениями) об одном дне столичной жизни Онегина. Отсутствие какого бы то ни было формально выраженного перехода между рассказом об онегинском отношении к женщинам и начале его дня в XV удивительным образом компенсируется искусственной паузой, возникающей благодаря отсутствию двух строф между XII и XV. Это обстоятельство ведет к надлежащей смене тем в повествовании, когда рассказ о дне героя вводится словом «бывало».

XV–XVII: Ничем не прерываясь, течет повествование на разнообразные темы (XV, 9—14 — утренняя прогулка; XVI — обед; XVII — отъезд в театр).

XVIII–XX: Элемент пушкинского участия. Ностальгическое отступление о театре открывает строфу XVIII, которая заканчивается лирическим воспоминанием о времяпровождении автора за кулисами в ныне запретном для него городе («там, там… младые дни мои неслись» — вторящим в более меланхолическом ключе завершающему двустишию в II). Далее следует автобиографическая строфа XIX с ностальгическим воскрешением образов театральных богинь и предчувствием перемен и разочарования. В XX строфе эти театральные воспоминания как бы кристаллизуются. Пушкин опережает Онегина и первым входит в театр, где следит за выступлением Истоминой, которое заканчивается к моменту появления Онегина в следующей строфе. Тут использован прием «обгона» (он будет повторен в XXVII). Естественный переход от Пушкина к Онегину получает изумительное временное и интонационное выражение.

XXI–XXII: Продолжается перечисление действий Онегина. Театр ему надоел. Французские амуры и франко-китайские драконы еще вовсю скачут по сцене, а уж Онегин уходит и едет домой переодеться.

XXIII–XXVI: Пушкин, все еще в виде бесплотного действующего лица, исследует онегинский кабинет. Тема эта формально вводится испытанным временем риторическим вопросом «Изображу ль…?». В вводной части шутливых философствований в XXIV, 9—14 упоминается Руссо, затем в катрене следующей строфы возникает та же тема («Обычай деспот меж людей», банальность, прорывающаяся в различных формулировках то тут, то там по ходу романа). Строфа XXVI содержит «профессиональное» отступление, в котором говорится о весьма осуждаемом использовании иноплеменных слов в русском языке. Осознанное пристрастие поэта к галлицизмам будет вновь упомянуто в замечаниях, предшествующих «Письму Татьяны к Онегину», в гл. 3 и в гл. 8, XIV, 13–14.

XXVII: Повторяется прием «обгона». Пушкин слишком долго задержался в кабинете нашего щеголя, описывая его читателю, и Онегин раньше него отправляется в особняк, где бал уже в полном разгаре. Звучит риторический переход: «Мы лучше поспешим на бал», и Пушкин несется туда бесшумно, летучей мышью, и, обогнав своего героя (XXVII, 5—14), первым оказывается в освещенном доме, точь-в-точь как недавно первым очутился в театре.

XXVIII: Засим является Онегин. О его присутствии на балу говорится только здесь, а также — ретроспективно — в строфе XXXVI.

XXIX–XXXIV: Эти шесть строф, полные стилизованной автобиографичности, содержат самое яркое отступление первой песни. Назовем его «отступлением о ножках»[42]. Естественный переход ведет к нему от XXVIII, 10–14, где намечаются две темы. (1) пламенные взоры, следящие за хорошенькими ножками, и (2) шепот модных жен. Пушкин в XXIX сначала обращается ко второй теме и развивает ее в довольно традиционной зарисовке любовной интриги в бальной зале. После ностальгических воспоминаний о петербургских балах собственно тема ножек поднимается в XXX, 8 и прослеживается до XXXIV, со ссылками на восточные ковры (XXXI), ножки Терпсихоры (XXXII, 2–8), женские ножки в различной обстановке (XXXII, 9—14), со знаменитым описанием моря (XXXIII), счастливого стремени (XXXIV, 1–8) и сердитым ироническим заключением (XXXIV, 9—14).

XXXV: Отступление о ножках закрыто. «Что ж мой Онегин?» — пример типичного риторического перехода. Пушкин торопится за своим героем, возвращающимся с бала домой, но не может не остановиться, чтобы описать прекрасное морозное утро.

XXXVI: Тем временем Онегин добрался до постели и крепко уснул. В 9—14 следует риторический и дидактический вопрос: «Но был ли счастлив мой Евгений?» Отрицательный ответ дается в первой строке следующей строфы.

XXXVII–XLIV: Вереница из пяти строф (XXXIX–XLI отсутствуют) описывает онегинский сплин. Разрыв, оставленный пропущенными строфами XXXIX–XLI, производит впечатление долгой тоскливой зевоты. Онегин утратил интерес к светским красавицам (XLII) и к куртизанкам (XLIII, 1–5). Он заперся нынче дома и без всякого толку пытается писать (XLIII, 6—14) и читать (XLIV). Онегин, не способный сочинять стихи, не склонен и к прозе, и потому не попал в задорный цех людей, которому принадлежит Пушкин. Круг чтения Онегина, намеченный несколькими именами в гл. 1, V и VI (Ювенал, два стиха из «Энеиды», Адам Смит), характеризуется в гл. I, XLIV обобщенно, без имен и названий, к нему будет вновь привлечено внимание в гл. 7, XXII и 8, XXXV.

XLV–XLVIII: Здесь дается больше подробностей онегинской «хандры», но основное композиционное значение этих строф состоит в сближении двух главных героев первой песни. Именно здесь (XLV) начинается их дружба. До этой строфы Пушкин лишь бесплотной тенью проносился по роману, но не выступал в качестве действующего лица. Слышался пушкинский голос, ощущалось его присутствие, когда он перелетал из одной строфы в другую в призрачной атмосфере воспоминаний и ностальгии, но Онегин и не подозревал, что его приятель-повеса присутствует и на балете, и в бальной зале. Впредь Пушкин будет полноправным героем романа, и вместе с Онегиным они, в самом деле, предстанут как два персонажа в пространстве четырех строф (XLV–XLVIII). Общие их черты подчеркиваются в XLV (различия будут отмечены позже — хотя нам уже известно, что Онегин не поэт); притягательный сарказм Онегина описан в XLVI, а в XLVII–XLVIII оба героя наслаждаются прозрачной северной ночью на набережной Невы. Ностальгические воспоминания о прежних влюбленностях и звуки рожка с Невы ведут отсюда к редкостному по красоте отступлению из двух строф.

XLIX–L: Это третье обширное лирическое отступление (см. мой комментарий по поводу венецианских аллюзий). В набегающих, точно волны, стихах оно усиливает ноты ностальгии и изгнания II, VIII и XIX строф. Кроме того, оно по-новому подчеркивает разницу между двумя героями — между сухой, прозаической ипохондрией XVIII в., присущей свободному Онегину, и богатой, романтической, вдохновенной тоской ссыльного Пушкина (его духовной жаждой, отличной от диспепсии повесы-ипохондрика). Следует особо отметить пушкинский порыв умчаться в экзотическую свободную страну, сказочный край, баснословную Африку с единственной целью — мучительно сожалеть там о сумрачной России (той самой стране, которую он покинул), сочетая таким образом новый опыт и сохраненные воспоминания в синтезе художественной переоценки. В Одессе 1823 г. Пушкин (см. его собственное примечание к L, 3) все еще мечтает посетить Венецию (XLIX) и Африку (L), как он, очевидно, мечтал и раньше, во время прогулок с Онегиным в первую неделю мая 1820 г., судя по очень естественному переходу, открывающему LI: «Онегин был готов со мною / Увидеть чуждые страны; Но…»