Послание из пустыни - Ёран Тунстрём

— А я скоро выйду замуж, у меня есть жених, вчера он как раз приехал в город, чтобы подготовить нашу свадьбу. Я нарожаю ему кучу детей, и они будут кричать и плакать и смеяться, но тебя я не забуду до самой смерти.

— А я спасу свой народ от римлян, и ввяжусь в борьбу, и, возможно, погибну в этой борьбе, но тебя я не забуду до самой смерти.

Не отрывая от меня взгляда, она вытащила из волос булавку и вонзила ее в палец. Когда палец обагрился кровью, она перекинула булавку через канал. Я поймал ее, тоже проткнул себе палец и перебросил булавку обратно.

Мы были величавы, как кедры, устойчивы, как тяжелогруженые суда в шторм, и безмолвны, как пустыня в полуденный зной.

— Я потеряю все зубы, груди мои обвиснут, подошвы задубеют, но я все равно буду помнить тебя до самой смерти.

— Я переживу унижения, предательство и крах, но все равно буду помнить тебя до самой смерти.

Ломая ногти, я почистил второе яйцо, откусил, бросил оставшуюся половину девушке. Она лизнула гладкую кожицу и запихнула яйцо в рот.

Мы оба знали, что можем перенестись друг к другу по воздуху, но тогда наступил бы конец этому чуду: все опять пошло бы своим чередом, вернулось на круги своя, и мир втянул бы нас в распрю, которая, возможно, стала бы всеобщей погибелью.

Я взял третье — и последнее — яйцо и уже собрался метнуть его на ту сторону, как вдруг мне попали по руке брошенным сзади камнем. Я выпустил яйцо, и оно покатилось по насыпи, скакнуло в воду и, отсвечивая белыми боками, неторопливо опустилось на дно. Амхара в страхе вскочила, всплеснула руками…

Я обернулся и увидел в кустах множество черных как смоль ребячьих глаз. На меня смотрело человек десять, если не пятнадцать детей. За ними мелькнула чья-то белая одежда. Мне показалось, что это Иоханан.

Амхара между тем исчезла. Я тоже попробовал спастись бегством, но даже не соображал, куда бегу, пока не очутился у ворот, где мы встретились; ее кувшин по-прежнему стоял на песке. Женщины у реки удивленно воззрились на меня, когда я забежал в ворота. Ребята не отставали. Теперь их было человек пятьдесят, и все бросались каменьями. Малышня гналась за мной по пятам, более старшие в нерешительности держались на порядочном расстоянии, сзади я опять приметил Иоханана.

Я мчался по узким улочкам города. Об эту пору дома как раз очищали от навоза. У каждой дверцы на первый этаж стояла женщина и выгребала накопившееся за ночь удобрение. Повсюду громоздились навозные кучи, над которыми поднимался теплый пар, вокруг кишели ибисы и бабочки-крапивницы. На каждой улице стояли ослы, готовые вывозить навоз в поле. Тут и там проход был загорожен, и мне приходилось прыгать на кучи, зачастую погрязая в них по колено. И вдруг я забежал в тупик. Стоило мне развернуться, как я увидел все ту же ватагу ребятишек: выстроившись напротив, они со смехом швырялись камнями. Они забьют меня до смерти, подумал я, а мне вовсе не хотелось умирать припертым к стене.

Многим из детей было по пять-шесть лет. Эти швырялись с особым удовольствием: в своей невинности они всего-навсего делали то, о чем их кто-то попросил.

Кто? Иоханан?

И почему он собирал милостыню в Храме?

Вновь ринувшись через навозную кучу, я сумел пробиться сквозь толпу детей. Они посмеялись надо мной и продолжили преследование. Они-то хорошо знали этот лабиринт, а меня он раз за разом приводил в закоулки, в тупики, к наглухо закрытым воротам. Ребята играли со мной в кошки-мышки. Похоже, им нравилось мое замешательство, нравился мой страх. От меня воняло, как будто я вылез из выгребной ямы, платье было заляпано пометом. А невинная малышня только радовалась!

Повсюду я натыкался на усердно работавших взрослых. Они молча смотрели на меня, переглядывались друг с другом и любезно уступали мне дорогу, однако ни один не попытался остановить детей. Я несся все дальше. В одном из переулков, который опять-таки оказался тупиком, я углядел открытые ворота и забежал туда, кинулся наверх по темной лестнице и очутился в темной комнате, где (отнюдь не сразу) различил около десяти человек — женщин и детей. Они уставились на меня.

— Помогите, — шепотом попросил я.

Это была первая фраза, которую я сказал вслух после «Я люблю тебя, Амхара». И я не чувствовал между ними большой разницы.

Однако я словно прожил между этими фразами целую жизнь.

Побывал в дальних краях, повидал мир и вернулся домой.

Одна пожилая женщина встала с места. Ее покрытые струпьями глаза были слепы. Вытянув вперед руку, она ощупью прошла мимо.

Я слышал, как она спускается по лестнице.

— Иди сюда, — сказала другая женщина, тоже встав и дотронувшись до моего плеча.

Мы вышли на открытую площадку крыши, где росла в горшках мята. Под прикрытием растений я выглянул на улицу. Мальчишки пытались проникнуть в ворота, старуха их не пускала. В конце переулка виднелся запыхавшийся, исполненный злорадства Иоханан. Тот, что унижал себя прошением милостыни без малейшей нужды.

Женщина, которая вывела меня наружу, указала через крыши вдаль, и я различил пальмы, под которыми заночевал наш караван. Она ни о чем меня не спрашивала — будто в этом доме все и так знали, почему мне требовалась помощь. Будто они только ради этого и сидели тут в темноте. Всегда найдутся люди, готовые прийти на выручку. Они никогда тебя не оттолкнут, не зажмут носы, не посмеются над твоим просторечным выговором. Лишь укажут тебе поверх крыш, куда идти.

Было еще раннее утро, когда я выбежал на улицу и кинулся прочь, перепрыгивая через ограды, террасы и палисадники, через кусты и деревья, через аистов и непоседливых ибисов. Мне показалось, что я перелетел через красные, иссушенные солнцем стены. Трудившиеся на многих крышах женщины и дети отрывались от своих занятий и долго смотрели мне вслед. И никто больше не тронул меня и пальцем.

Если безлесные горы солнце окрашивало пурпуром, то скелеты, там и сям встречавшиеся по обочинам дороги на последнем этапе пути, оставались белыми. Остовы верблюдов, ишаков, степных собак. Каждый караван платил пескам свою пошлину.

Рядом с моей ослицей бежал жеребенок. Сам по себе, без вьюка. Он носился вкруг матери и сосал ее на привалах, он вскакивал на дыбы, фыркал и истошно орал. Я дразнил его травинкой и, когда он подходил ближе, щекотал ему уши; мы с ним веселились вовсю. Ослик был стройный, гибкий, с блестящей темной спиной. Я просто влюбился в него.

Он был мне нужен.

Иоханан вернулся на прежнее место в голове каравана; с тех пор как он вышел из городских ворот и увидел вонючего и грязного меня, который в эту самую минуту забирался на осла, парень ни разу не взглянул в мою сторону. Мне кажется, его голова пухла от новых козней.

Вот почему я нуждался в жеребенке. В его огромных глазах я видел отражение Амхары, видел ее страх, когда третье яйцо упало в воду и осталось лежать между нами. Я видел в этих глазищах все, что мне хотелось увидеть. Миг, когда она, с кувшином на голове, впервые обернулась ко мне. Подошвы ее ног, когда она убегала от меня промеж дерев, ее томный взгляд, связавший нас крепкими узами.

Будь я чародеем, я бы пробормотал заклятье и влетел в эти огромные глаза, чтобы перенестись в недавнее прошлое, чтобы прогуливаться вдоль оросительных каналов рядом с Амхарой и… Нет, нашим жизням не суждено было идти рядом, это стало ясно с самого начала.

Очевидно, во время полуденного привала с жеребенком что-то случилось. Ему нанесли увечье. Я заметил неладное лишь час спустя, когда мы свернули в просторную долину, известную под названием Ложбины смерти. Кругом сверкали солонцы, преломляя солнечные лучи своими кристаллами; дышать стало тяжко, почти все потянулись к мехам с водой.

Осленок повесил голову и начал отставать, его более не развлекала травинка, которой я щекотал ему уши. Он перестал резвиться, то и дело замирал на месте, пропуская других вперед. Я придерживал ослицу и дожидался жеребенка, так что мы отпускали караван все дальше и дальше. Некоторое время осленок еще шел, хотя и через силу.

Но вот мои понукания сделались напрасны. Жеребенок встал как вкопанный, а когда я спешился и подошел к нему, то оказалось, что он истекает кровью: кто-то взрезал осленку брюхо, и теперь на песке образовывалась красная лужа.

Я обнял осленка за шею и расплакался. Для меня в нем заключался целый мир, мир, о котором не положено было знать никому другому. В нем заключалась важная часть моей жизни, он был сосудом моих желаний, прибежищем моих страстей. Я гладил его по шерстке и неудержимо рыдал, пока не прискакал замыкавший караван легионер.

— Садись и поехали, — велел тот.

— Разве ты не видишь, что…

— Отставать никому нельзя, — перебил меня воин.

— Надо его спасти!

— Поторопись, малый. Жеребенку уже не помочь, — бросил он, кинув на него равнодушный взгляд. И, указав ввысь, добавил: — Им займутся они…