Погребенный светильник - Стефан Цвейг

— Не смотрите так, не превозносите меня, не то я зазнаюсь. Не ждите от меня чуда! Умерьте свой пыл, наберитесь терпения! Ибо требовать чуда в обязательном порядке — это грех.

Все повесили головы, уязвленные тем, что Вениамин угадал их самую тайную мысль. Устыдившись своего бурного нетерпения, они отошли в сторону, так что раввин смог проводить Вениамина к приготовленному для него месту, обложенному подушками и заметно возвышавшемуся над прочими. Но Вениамин снова возразил:

— Нет, не возвышайте меня, я не хочу сидеть на особом месте, выше вас. Ведь я такой, как и все вы, и, может быть, даже самый незначительный среди вас. Просто старый человек, которому Бог оставил очень мало сил. Я пришел только поглядеть и дать вам совет. Но не ждите от меня чуда!

Они послушно выполнили его просьбу, и он занял место среди них, единственный терпеливый участник нетерпеливого собрания. Только теперь раввин взял слово:

— Мир тебе! Да будет благословен твой приход, да будет благословенно твое появление! Приветствуем тебя от всей души!

Все торжественно молчали. Раввин тихо продолжил:

— Братья из Рима известили нас о твоем прибытии, и мы сделали все, что было в наших силах. Ходили по домам и селеньям, собирая деньги на выкуп меноры. Придумали подарок, чтобы смягчить чувства императора. Самая наша большая драгоценность — это камень из храма Соломона, наши предки спасли его после разрушения храма, и мы хотим подарить его императору. Сейчас все его мысли и намерения направлены на строительство храма, равного которому не бывало в мире, поэтому он собирает для него по всем городам и странам самые роскошные и священные предметы. Все это мы сделали с радостью и по доброй воле. Но наши братья в Риме надеются, что мы устроим тебе доступ к императору, чтобы ты вымолил у него светильник. Мы испугались, когда услышали это. Мы сильно испугались, потому что государь этой страны, Юстиниан, не любит нас. Он не терпит всех, кто верует иначе, чем он, будь то христиане другого толка, язычники или иудеи. Возможно, нам недолго осталось жить в его царстве, возможно, он скоро прогонит нас. Никогда еще никого из нас он не удостаивал личной аудиенции, и я шел сюда, в этот дом, с тяжелым сердцем, чтобы сказать тебе: то, чего требуют братья в Риме, невозможно. Невозможно еврею получить доступ к особе императора.

Раввин замолчал, и воцарилось долгое сокрушенное молчание. Все печально поникли головой. Где же чудо? Как же произойдет крутой поворот в их судьбе, если император закрыл свой слух, свой разум перед посланцем Божьим? Но раввин продолжил свою речь, и в голосе его зазвучала надежда:

— Но как же утешительно и чудесно каждый раз заново сознавать, что для Бога нет ничего невозможного. Когда я с печалью на сердце входил в этот дом, ко мне приблизился один из членов нашей общины, золотых дел мастер Захария, человек набожный и праведный, и сообщил, что желание наших братьев в Риме исполнено. Пока мы здесь вели бесполезные разговоры, он действовал и втайне осуществил то, что самым мудрым и мудрейшим из нас казалось неосуществимым. Говори, Захария, тебе слово.

Где-то в последних рядах, неуверенно поднялся с места робкий, хрупкий, горбатый человечек. Любопытные взгляды окружающих заставили его покраснеть, и он опустил голову, чтобы скрыть смущение. Он привык трудиться в одиночестве и тишине и боялся публичных речей и всеобщего внимания. Несколько раз откашлявшись, он заговорил.

— Не хвали меня, рабби, — прошелестел его тонкий детский голос, — не моя это заслуга. Бог мне помог. Вот уже тридцать лет мне благоволит казначей Юстиниана. Вот уже тридцать лет я тружусь на него днем и ночью, а когда несколько лет назад народ взбунтовался против императора и грабил и жег дома придворных, я три дня скрывал его у себя вместе с женой и детьми, пока опасность не миновала. Так что я знал, что он выполнит любую мою просьбу, но ни разу ни о чем его не просил. И вот теперь, узнав, что Вениамин направляется к нам сюда, я впервые обратился к нему с просьбой, и он пошел к императору и сообщил, что к нему из-за моря прибывает великое тайное посольство. И Богу было угодно, чтобы слова казначея были благосклонно выслушаны императором. Завтра Вениамину и представителю нашей общины будет дана аудиенция в Халке, императорском приемном зале.

Захария умолк и снова занял свое место. Все притихли, охваченные трепетом. Неслыханное дело: иудею дозволили предстать пред ликом императора! Разве это не чудо? Сердца их колотились, глаза расширились, весть о великой милости окрыляла их благоговейное молчание. Но Вениамин простонал, словно раненый:

— О Боже, Боже! Какую ношу вы взваливаете на мои плечи! У меня слабое сердце, и я не говорю на чужом языке. Как же явлюсь я к императору и почему именно я? Я призван быть только свидетелем, только воочию увидеть светильник, но не прикасаться к нему, не добывать его. Изберите другого! Пусть он говорит с императором. Я слишком стар, я слишком слаб!

Все испугались. Они ждали чуда, а тот, кто был избран совершить его, отказывался от своей миссии. Но пока они робко придумывали, как им переубедить сомневающегося избранника, снова встал с места тихий Захария. Но на этот раз голос его звучал решительно и твердо:

— Нет, должен идти ты и только ты. Не так уж велики были мои старания, но я старался только ради тебя, а не ради кого-то другого. Ибо я знаю, если уж кто-то из нас умиротворит светильник, то только ты.

Вениамин выпрямился:

— Откуда ты знаешь?

Но Захария повторил тихо и решительно:

— Я знаю это, и знаю давно. Если кто-то умиротворит светильник, то только ты.

Его решимость подействовала на Вениамина. Он смотрел на Захарию, а тот, ободряюще улыбаясь, смотрел на него, и внезапно Вениамину показалось, что прежде он уже видел этот взгляд. А Захария будто тоже узнал Вениамина, и улыбка его просветлела, и он заговорил с ним так доверительно, как говорят, оставшись наедине:

— Помнишь ту ночь? Тогда с вами шел человек по имени Гиркан бен Гиллель. Помнишь его?

Тут и Вениамин улыбнулся:

— Как же не помнить? Я помню каждое слово и каждую тень той благословенной ночи.

— Я его правнук, — продолжал Захария. — У нас в роду все золотых дел мастера, и, если какой-нибудь император или король имеет золото и ювелирные украшения и ищет златокузнеца и ценителя, он выбирает его из нашего рода. Гиркан бен Гиллель охранял светильник во времена его римского пленения, и все мы, его потомки, где бы мы ни были, ожидали часа, когда менора окажется в другой сокровищнице под охраной одного из нас. Ибо там, где сокровища, там и мы, ведь мы ценители и златокузнецы. И отец моего отца говорил моему отцу, а мой отец рассказал мне, что после той ночи, когда была размозжена твоя рука, рабби Элиэзер, Чистый-и-Ясный, поведал о том, чего не знал ты сам, малый ребенок: в твоем деянии и твоем страдании должен быть смысл. Если кто освободит светильник, то только ты.

Все задрожали. Вениамин наклонил голову и сказал растроганно:

— Ни один человек не был так добр ко мне, как рабби Элиэзер в ту ночь, его слово свято для меня. Простите мое малодушие. Когда-то я был смелым ребенком, но время и возраст заставили меня колебаться. Но я еще раз прошу вас: не ждите от меня чуда! Если вы требуете, чтобы я пошел к тому, кто удерживает светильник, я попытаюсь это сделать, ибо отказываться от благого дела — грех. Я не умею говорить красиво, но, быть может, Господь умудрит меня и подскажет нужные слова.

Голос Вениамина постепенно затих, и голова его опустилась под тяжестью поручения. Он только мягко попросил:

— Простите, что я сейчас вас покину. Я человек старый и устал с дороги. Позвольте мне отдохнуть.

Все почтительно расступились. Лишь необузданный Иоаким, спутник старика, не смог сдержать любопытства. Провожая Вениамина в дом, где их устроили на ночлег, он спросил:

— Ну, и что ты ему завтра скажешь, этому императору?

Не взглянув на него, старец пробормотал себе под нос:

— Не знаю и не хочу знать. И думать об этом не хочу. Нет у меня никакой власти. Все, что у меня есть и будет, дарует Бог.

В ту ночь евреи Перы еще долго не расходились. Никто не мог заснуть. С воспаленными, горящими глазами они говорили и говорили, не умолкая. Никогда еще чудо не казалось им таким близким. А что, если рассеяние действительно подходит к концу, а вместе с ним и тяжкая доля на чужбине, вечные гонения и унижения, ночные страхи, ежедневное, ежечасное ожидание удара судьбы? Что, если этот старец, который во плоти сидел между ними, воистину ниспослан свыше? Ведь были же некогда в народе пророки, умевшие обращать сердца царей к справедливости. Что, если он из той же породы властителей слова? Непредставимое счастье, невероятная милость — вернуть святыни на родину, заново отстроить храм и жить под его сенью — вот о чем вели они свои горячечные речи всю ту безумную долгую ночь. И их упование становилось все жарче. Они забыли предостережение старца — не ожидать от него чуда, ибо, будучи евреями, они читали в святых книгах о чудесах Господа и научились только одному — веровать. Отторгнутым, угнетенным, вечно преследуемым, что давало им силы жить, если не вечное ожидание избавления? И чем ближе к утру, тем дольше тянулась для них эта ночь. Они больше не могли сдерживаться: беспрерывно глядели на песочные часы, в которых, казалось, застревал песок; то и дело кто-то подходил к окну, а кто-то выбегал на улицу в ожидании, что наконец-то на краю затянутого тьмой моря блеснет первый луч зари, наконец-то день разгорится, как их собственное пылающее сердце.