Погребенный светильник - Стефан Цвейг

— Будь благословен, новоприбывший. Мир тебе, еврей!

— Будьте и вы благословенны, живущие здесь, — отвечал незнакомец.

И снова раввин задал свой вопрос:

— Откуда ты прибыл и какой ты общины?

— Моей общины больше нет. Я бежал на корабле из Карфагена. Произошли великие события. Юстиниан, император Византии, послал войско против вандалов, и полководец Велизарий взял штурмом Карфаген, этот оплот пиратов. Король вандалов в плену, а его царство уничтожено. Все, что за многие и многие годы награбили эти разбойники, Велизарий захватил в качестве добычи и везет в Византию. Война окончена.

Евреи глядели на него молча и равнодушно, не вставая с мест. Что им Византия? Что им Карфаген? Эдом все это и Амалек, вечный, извечный враг. Языческие племена всегда вели бессмысленные войны, то те, то эти побеждали, но никогда не одерживала победу справедливость. Какое им до них дело? Что значил для их души Карфаген, что значил Рим, что значила Византия, когда был лишь один город их печали: Иерусалим.

Только Вениамин Марнефеш, сурово испытанный Богом, поднял на пришельца настороженный взгляд:

— А светильник?

— Цел. Захвачен Велизарием в качестве трофея. И я слышал, что вместе с другими сокровищами менору везут в Византию.

Теперь только вздрогнули и другие. Теперь только они поняли вопрос Вениамина: значит, священный светильник снова окажется на далекой чужбине? Эта новость подействовала на их печаль, как смоляной факел, брошенный в угольную шахту. Они повскакали с мест и, перепрыгивая через могилы, стеная и плача, бросились к незнакомцу.

— Горе нам!.. В Византию!.. Снова за море!.. Снова на чужбину!.. Они опять выставят его напоказ, поволокут во время триумфа, как Тит, будь он проклят!.. Всегда в другую страну и никогда в Иерусалим! О горе, горе нам!..

Казалось, горячая сталь коснулась старой раны. Ибо во всех этих людях жило смутное беспокойство и страх: если святыни ковчега отправляются в странствие, придется следовать за ними и снова искать родину, которая вовсе не их родина. Со времени разрушения храма их жизнь много раз подвергалась разрушению. Одна беда спешила сменить другую. Все они рыдали и жаловались на судьбу, и маленькие птицы, мирно сидевшие на древнем камне, вспорхнули и улетели прочь, подальше от этой разгоряченной толпы мужчин.

Лишь один человек, старец Вениамин, молча сидел на покрытом мхом камне, пока другие бесновались и плакали. Непроизвольно сжимая руки, он тихо, словно во сне, улыбался надгробной доске со знаком меноры. В его морщинистом лице, обрамленном седой бородой, внезапно проступило что-то от ребенка, каким он был в ту ночь; морщины разгладились, мягко раскрылись губы, и, казалось, эта тихая улыбка пробежала с губ по всему телу, и он прислушался к самому себе, склонившись над самим собой.

Наконец один из стариков опомнился, устыдился своего буйства, благоговейно замер, потом тихо коснулся руки соседа. Все постепенно замолкли и теперь, затаив дыхание, глядели на старца, чья улыбка, подобно белому облаку, скользила над их темной болью. Наступила мертвая тишина.

И только в этой тишине Вениамин почувствовал, что все взгляды устремлены на него. С большим трудом, ибо он был уже слаб и хрупок, старик встал с разбитого камня и вдруг показался сильным, как никогда: высокий рост, лицо в серебряном обрамлении бороды и белый ореол волос вокруг маленькой шелковой кипы.

Никогда прежде они не сознавали так ясно, как в эту минуту, что Марнефеш, подвергнутый суровому испытанию, был послан им свыше. И Вениамин заговорил, и в словах его звучало благоговение молитвы:

— Теперь я знаю, почему Бог сохранил меня до этого часа. Я всегда спрашивал себя, зачем я все еще копчу небо, почему смерть щадит изможденного, бесполезного старика, которому все больше хочется умолкнуть навек. Я совсем было пал духом, ибо видел слишком много горя в своем народе и устал от упований. Но ныне я постигаю, что на меня в этой жизни еще кое-что возложено. Я видел начало, и теперь меня призывает конец дела.

Остальные с почтением внимали его темным речам. Наконец раввин спросил тихо:

— Что ты хочешь сделать?

— Я думаю, что Бог так долго сохранял мне жизнь и свет очей, чтобы я еще раз узрел светильник. Я отправлюсь в Византию. Может быть, старик завершит то, что не удалось ребенку, — спасет святыню.

Все дрожали от возбуждения и нетерпения. Казалось невероятным, что слабый старик сможет отобрать светильник у самого могущественного в мире императора, но каждый, как под гипнозом, готов был поверить в чудо. Нашелся лишь один скептик, который спросил:

— Как же ты выдержишь такое далекое путешествие? Подумай, три недели на море, зимой… Боюсь, у тебя не хватит сил.

— Сил всегда хватает, когда речь идет о святом. И в тот раз, уводя меня с собой, они тоже боялись, что такой малый ребенок не выдержит долгого пути, а я прошел его до конца. Пусть только кто-нибудь поедет со мной, ведь рука моя разбита. И пусть это будет человек сильный и молодой, чтобы он стал свидетелем для следующего поколения, каким стал для вас я.

Он обвел глазами собравшихся, останавливая испытующий взгляд на молодых людях. Они вздрагивали под этим пристальным взглядом, и сердце у них замирало. Каждый надеялся, что выбор падет на него, но предложить себя для этого поручения не осмелился никто. Все взволнованно ждали решения старика. Но тот лишь опустил голову и неуверенно пробормотал:

— Нет, не хочу решать. Не мое это дело — выбор. Бросьте жребий, Бог изберет мне подходящего спутника.

Мужчины сошлись ближе, вытащили сухие стебли из густой травы и, разломив их, разделили между собой длинные и короткую части. Жребий достался двадцатилетнему кузнецу Иоакиму бен Гамлиэлю. Был он высок и силен и мастер в своем ремесле, но они его не любили. Ибо он не знал Писания и нрав имел вспыльчивый и нетерпеливый. Руки его были замараны кровью: он убил в Смирне какого-то сирийца и бежал в Рим и стражники его не поймали. Втайне все удивлялись и негодовали, что жребий выпал именно этому грубому невежде, а не почтительному и набожному юноше. Однако старик, увидев, кого назначил ему в спутники жребий, лишь скользнул по Иоакиму взглядом и приказал:

— Готовься. Завтра вечером мы уезжаем.

Весь день после девятого ава римская община развивала бурную деятельность. Никто из евреев не занимался своими делами, каждый приносил и собирал деньги: бедные брали их под залог, а женщины отдавали свои украшенья и каменья. И во всех душах крепла уверенность, что вот есть у них избранник, который освободит менору из нового плена и убедит императора, как некогда Кира, вернуть народ на родину вместе с его священными принадлежностями. День и ночь они писали письма в Смирну, Никею, Салоники, Тарсос, Трапезунд и на Крит, всем общинам Востока, чтобы те послали своих людей в Византию собирать деньги на святое дело освобождения. Они заклинали братьев в Византии и Галатее заранее проложить все пути Вениамину Марнефешу, кого Бог подверг суровому испытанию и призвал к великому деянию; а женщины собирали в дорогу плащи и подушки и провизию, дабы благочестивые уста праведника не коснулись на корабле никакой скверны. И хотя власти Рима запретили евреям ездить в телегах или верхом, они тайно заказали повозку от ворот города до гавани, чтобы старец отправился в плавание не слишком утомленным.

И как же они удивились, когда Вениамин отказался ехать в повозке! Упрямый старик собирался пройти пешком весь путь до гавани, который он проделал восемьдесят лет назад, будучи малым ребенком. Поначалу это предприятие — пройти пешком до моря — показалось им безумным и невозможным. Но вид старика поразил их, ибо со времени получения известия о гибели Карфагена он словно помолодел: казалось, его слабеющая плоть обрела новую силу, старая кровь снова согрелась, а голос, обычно невыразительный и еле слышный, зазвучал теперь властно и уверенно. Старик почти гневно отклонил их заботу, и они почтительно ему повиновались.

Всю ночь мужчины римской общины провожали Вениамина Марнефеша, своего избранника, по той же дороге, по которой их предки шли когда-то за светильником Господа. На тот случай, если бы старика оставили силы, его спутники тайно захватили с собой заплечные носилки. Но старик уверенно шагал впереди всех. Он молчал, погрузившись в воспоминания. У каждого камня и каждого поворота дороги, где он с тех пор не бывал ни разу, все яснее оживал звездный час его детства. Вениамин припоминал все, что тогда случилось. В теплом ветре ему чудились голоса мертвых, всплывало в памяти каждое сказанное тогда слово. Вот здесь, справа, жарким пламенем догорал сожженный дом, а здесь стоял верстовой столб, и у путников душа ушла в пятки, когда они заметили разъезд нумидийских всадников. Он вспомнил каждый свой вопрос и каждый услышанный ответ. И, дойдя до места, где в тот раз старики молились утром у края дороги, он надел молитвенный плащ и ремни, повернулся лицом к востоку и вознес молитву. Ту, которую возносили по утрам его отцы и деды, ибо она хранится в крови и таинственно перетекает из рода в род, и ее будут читать дети всех поколений, и дети внуков, и их самые далекие потомки.