Музей воды. Венецианский дневник эпохи Твиттера - Дмитрий Бавильский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Значит, нужно, чтобы герой метался по соборам и базиликам, пытаясь разгадать какую-то тайну – собственную или чужую. Внезапно узнавший что-то судьбоносное, он ищет таинственный символ, следы заговора или убийства. Именно это и позволяет мне дать «широкую панораму» венецианской культуры, постепенно раскрывающей пространство искусствоведческого квеста.
А может быть, дело в женщине, которую нужно найти персонажу? Былую возлюбленную, сгинувшую в исторических архивах, среди рукописей и инкунабул, доктора искусствоведения, получившую грант фонда Чини для поисков следов Учелло или подсчета тинтореттовских попугаев? И таким нехитрым способом приравнять прошлое Тишайшей республики к прошлому одного, отдельно взятого человека?
Или, что еще проще, свести своего героя с ума в самолете, усадив его рядом с загадочной красоткой, скорее всего гидом, рассказавшей ему о Пьяцетте и Риччи, виртуозах XVII века, оставшихся в тени Тьеполо-отца и Тьеполо-сына? Чтобы она, не оставив точного адреса, тем не менее, накидала ему план, состоящий из намеков и расплывчатых указаний, нуждающихся в дешифровке, для того чтобы он, подобно Мальчику-с-пальчику, вычислял ее, в поисках встречи продвигаясь от капеллы к капелле и от одного алтарного образа к другому.
77
Если сделать ее гидом или искусствоведом, можно легко протянуть движение от одного объекта к другому. А если к тому же время от времени подкидывать на пути виртуального расследования тупиковые символы, можно даже вывести персонажа из Венеции на какие-нибудь острова, а то и в Падую, где Учелло тоже ведь был.
Допустим, он ищет кессонный потолок, изображения которого зашифровывают указания клада или предсказывают приближение катастрофы, грозящей стереть Венецию с лица земли. Или спускается в залитые водой сводчатые подвалы с захоронениями, среди которых ищет следы Антихриста.
Это поможет читателю, и читателю тоже, пройтись моим личным маршрутом, лишенным какой бы то ни было исключительности, но при этом увидеть совсем не то, что другие.
Сложность не в том, что на такие сюжеты понаписана библиотека постоянно дешевеющих книг, но в том, «эпоха романа» и связанных с нею сюжетов, обязательно сходящихся в финальном пасьянсе в законченную фигуру, внутри моей собственной жизни закончится быстрее, чем я вернусь сюда за фактурой.
Ну и да, отвлеченные сущности теперь, когда жизнь переполнена информационными токами, более не канают, а вытягивать что-то из собственной судьбы означает играть с ней в слишком опасные игры.
Первый роман я напишу через пару лет после возвращения из Венеции, и он окажется почти документальным, второй и третий начнут диктовать мне движенье туда, куда мне не хочется ехать. Ну, а совпадения из четвертого и, тем более, пятого заставят оставить это занятие людям гораздо беспечнее и амбициознее, нежели я.
Многое из того, что я случайно придумал тогда, начинает стучаться в реальную жизнь с такой ошеломительной настойчивостью, что понимаешь: для самосохранения лучше бросить эти игры.
78
Удивительно, конечно, как живописцы великой венецианской антологии (плеяды) приходили друг другу на смену теплыми волнами внахлест, передавая Пальма-младшему пальму урожайного первенства совсем как плоды в летнем саду: клубника-земляника еще не отошла, как вот уже спеет малина, по соседству наливается сахаром смородина, точно наперегонки с вишней и крыжовником. Который уступает место яблоням и сливам, груше и прочей медовой сытой, сочащейся соком зрелости.
Средневековый сад, кстати, и был так устроен: «Главная, значимая особенность райского сада – его огражденность; о саде чаще всего говорится „hortus conclusus“ („сад огражденный“). Следующей непременной и характернейшей чертой рая было в представлениях всех времен наличие в нем всего того, что может доставлять радость не только глазу, но и слуху, обонянию, вкусу, осязанию – всем человеческим чувствам. Цветы наполняют рай красками и благоуханием. Фрукты служат не только украшением, равным цветам, но и услаждают вкус. Птицы не только оглашают сад пением, но и украшают его своим красочным обликом и т. п…»[6]
Именно сад, если верить «ненадежному» рассказчику из «Писем Асперна» Генри Джеймса (пожалуй, лучшего беллетристического текста о Венеции, легко обгоняющего новеллу Манна), является здесь главным манком для выбора персонажем жилья.
Несмотря на всю внешнюю лукавость этого тезиса (герой проникает в дом с садом, дабы завладеть любовной перепиской великого поэта из «тайного шкафа»), ну да, ну да… «Главное – это сад, главное – это сад», – твердил я себе несколько минут спустя, дожидаясь один наверху, в длинной, пустой и полутемной sala, выложенный плитками пол которой смутно поблескивал там, где сквозь щели в ставнях пробивалось немного света. Внушительное это помещение было, однако, каким-то холодным и неуютным…»
Нужно ли говорить, что «ненадежный рассказчик» из «Писем Асперна», так перепиской из «тайного сада» («…ради обладания ею готовый на все…») и не завладевший, убрался из Венеции ни с чем. Бумаги, сожженные в камине, ускользнули от него в самый последний момент, ибо нельзя объять то, чего нет. Точнее, то, что существует только в твоем воображении.
79
Совсем как сотни попугаев у Мандельштама, который в Венеции, вообще-то, не был. По крайней мере, если судить по оставшимся документам, максимально близко поэт приблизился к Венеции в поезде Берлин – Генуя 24 июля (6 августа) 1908 года.
По мнению литературоведа Сергея Синельникова,[7] под попугаями Осип Эмильевич имел в виду грешников и праведников, ожидающих Страшного суда на картине «Рай», причем работы не Тинторетто даже, но Франческо Бассано (младшего).
И тут вновь придется вернуться к конкурсу на роспись главного зала Дворца дожей, который объявили власти Республики и который снова выиграл Якопо Робусти. Точнее, победил в нем Веронезе, который вскоре после этого умер, из-за чего заказ и достался Тинторетто. Все знают это гигантское полотно, едва ли не самую огромную картину в мире, написанную на холсте масляными красками.
В отличие от конкурса в Скуоле Сан-Рокко, этот, на украшение самого важного помещения самого важного здания в городе, проходил по всем правилам. Для начала художники предоставили эскизы росписи. Набросок Тинторетто хранится теперь в Лувре, а эскиз Бассано – в Эрмитаже, где долгие годы его выставляли как работу Тинторетто.
На ней действительно изображены сотни пестрых фигур, тянущихся в едином порыве из всех живописных углов к центру композиции, смещенному под самый верх холста, откуда на всех нисходит божественное сияние.
Души умерших, поскольку их много, плотно подогнаны друг к другу, совсем как перья у птиц, переливающихся яркими цветами. А поскольку это – лишь первоначальный набросок, то изображение не доведено до проектной четкости, смазано, из-за чего праведники и грешники сливаются в один поток, неразделимый на отдельные сущности.
Мандельштам видел в Эрмитаже именно этот картон, приобретенный в 1810–1811 годах под именем Тинторетто и затем, только через 90 лет, переатрибутированный как Бассано.
Иных богов не надо славить:Они как равные с тобой,И, осторожною рукой,Позволено их переставить.[8]
Оказывается, подобно совам, и попугаи тоже могут оказаться не тем, что они есть на самом деле.
80
Чаще всего Венецию сравнивают с рыбой, мне же она напоминает зеркало, трескающееся на наших глазах. Паутина каналов не дает отраженью собраться в единое целое, острова начинают центробежно расползаться, превращаясь в осколки, которые конечно же могли бы стать идеальными сувенирами, если бы, после массового самовывоза, им удавалось сохранять аутентичные отражения. И даже великая венецианская живопись, продолжающая расползаться по мировым музеям и аукционам, теми же самыми осколками некогда единого зеркала, радует не так, как прежде. Являет себя в «часы работы», но не позволяет захватить с собой первородное впечатление, чтобы баюкать его дома, вне книг и альбомов.
Зеркало треснуло. Реальности более не существует. «В эту пору – разгул Пинкертонам»,[9] особенно литературным, памятливым да путаным. Путающим неполноту с незнанием, из-за чего усилия по «отражению действительности» постоянно удваиваются.
Однажды на экзамене по философии в университете у меня случай вышел. Билет достался про теорию познания, чему я обрадовался, так как именно тогда плотно на феноменологии Гуссерля сидел. Поэтому, почеркав, для приличия, на листочке, развернул полки аргументации, как мне тогда, поначалу, казалось, самым эффектным образом, начав с первородного греха и изгнания Адама и Евы из рая. Дальше больше, антики, отцы Церкви и средневековые схоласты, Кант и Гегель. Больше всех говорил конечно же про любимого Гуссерля и его ученика Хайдеггера, чтобы закончить беглый конспект модными тогда постструктуралистами.