Журнал «Вокруг Света» №11 за 1970 год - Вокруг Света

Однако и косовский базар, хотя и происходит не в окружении трехсотлетней давности домов, а на берегу горной реки на деревянных лотках, тоже имеет отношение к музеям.

В Косове не хватают клиента за рукав, не закатывают глаза, уверяя, что отдают даром, себе в убыток. Хорошая вещь говорит за себя, считает мастер или мастерица (чаще всего они же и продавцы). А суетиться мастеру не пристало. Ну разве что окликают друг друга, посылая шутку и ожидая, как ее подхватят и вернут обратно.

Но опустим глаза на прилавки, где лежит «мануфактура», обретшая свой изначальный смысл — «сделанное руками».

Вот лижник. Не надо обманываться звуковым сходством со словом «лыжи». Это толстый пушистый ковер. Или, если хотите, одеяло. Короче, лижник — это сотканный из овечьей или козьей шерсти прямоугольник. Основа его обычно белая или серая, а сверху идущие ломаными углами — красные, зеленые, черные полосы. Пушистость лижника как бы размывает цветные полосы, заставляя их находить друг на друга, переливаться на солнце. Ворс этот получают так: готовый лижник снимают с ткацкого станка и бросают под струю воды. Непрерывный ток воды распушивает пряжу, вытаскивая волоски из плетения.

Если вам доведется попасть в Яворово или Косов, полюбопытствуйте: возле плотины через речку Рыбницу видно, как в коробе пушатся будущие лижники. Между прочим, вековой секрет знаменитых шотландских пледов тоже в этом. Состриженную шерсть бросают в ледяной быстрый ручей и вынимают затем готовую «мохеровую» ткань.

А уж тёпел лижник до невозможности! Когда на следующий день я заночевал в селе Яворово в доме гостеприимного Антона Григорьевича Прокопюка, то выданный мне наравне с прочими членами семейства лижник позволил спать в комнате без отопления — это в апреле, в горах.

Взглянув на следующую вещь — кептарь, хочется воскликнуть: «Модельеры, где вы? Или опять, как и русские сапожки, мода принесет его к нам из Парижа?» Кептарь — это дубленка. Но как задумана, как сшита! Кептарь оторочен белым мехом, расшит вдоль борта сафьяновыми треугольничками, витым шнуром по карманам, с латунными колечками и помпончиками из шерсти. Нарядная штука кептарь. Опытный глаз по «ходу» орнамента да по отделке определит, из какого села приехал человек — из Рички или Жабья, из Березова или Верховины, из Космача или Шешор. Но и профану доставляет удовольствие смотреть на ладно сидящие кептари.

Под стать кептарю на женщинах своеобразные юбки-передники, называемые запасками. Запаска состоит из двух полотнищ, скрепленных на талии. Ярко-желтые, темно-красные, а кое на ком и праздничные — парчовые с золотой нитью, они выглядят очень нарядно и... модно. Ничего удивительного, ведь новая мода, как известно, — это хорошо забытая старая.

Кептарь не имеет пуговиц, но легко запахивается, так что годится и в холод и в ростепель. Одежда украинских горцев шьется так, чтобы не стеснять движений, а специальный широкий пояс — черес — служит для того, чтобы привешивать к нему необходимые предметы. Старики уверяют, что черес прекрасно держит фигуру и облегчает подъем по горной дороге. К нему легко было прикрепить нож, кошелек, люльку-«запекачку», огниво. А за пояс задвинуть длинноствольный пистоль. К нему же привешивали кожаную сумку... Постойте, постойте. Да ведь я описываю полный наряд гуцула, выставленный в музее в Коломые. И вместе с тем его легко увидеть сегодня, пусть не целиком, на живом человеке, спешащем по своим обыденным делам.

Уже потом, поглядев экспозиции нескольких карпатских музеев, я понял, что путь из сегодняшней мастерской умельца на выставку или в музей так же закономерен, как и путь на рынок. Живое ремесло или, если угодно, народное творчество гуцулов сегодня — полнокровная ветвь зеленого дерева жизни.

Скудная каменистая земля не позволяла людям здесь кормиться крестьянским делом. Поэтому исстари многие обращались в этих местах к ремеслу. Не в силах взять у земли плодородие, мастера воспользовались ее... красотой.

Мастерство гуцулов начинается с собственного дома. В крышах карпатских хат повторены мягкие склоны гор. В равнинной местности горизонт, убегая далеко, сливает предметы в одну недвижную массу. В горах скользящие тени создают иллюзию движения, резко меняются краски. Вот зазеленевшая уже полонина — горный луг, а на нем, словно выложенные на просушку простыни, — квадраты еще не стаявшего снега. Небрежно накинула гора на одно плечо сползающий мех елового леса.

Дома и церкви, пастушьи хижины — «колыбы» и мельницы, колодцы и звонницы — все они укрыты деревянными, чуть ли не до земли спускающимися кровлями, выложенными чешуйчатой дранкой. У старых рубленых церквей — несколько возникающих друг из-за друга скатов, создающих как бы панораму гор в миниатюре.

Каждое строение расположилось вольно, благо места хватает; нет ни пропастей, ни отвесных скал. Гуцульские хаты стоят так, чтобы можно было далеко видеть, не мешая другим. Дом, сложенный целиком из дерева, некрашеный, кажется выросшим здесь сам по себе, естественным образом.

...Дорога, неспешно петляя, подводит к дому. Вначале открываешь калитку, ведущую на крытую галерею, что обегает дом кругом. Потом уже стучишься в дверь. Если хозяева откликнутся, это означает приглашение войти.

Гуцулы знают только один материал — дерево. А части постройки — двери, «одвирки», сволоки (балки), оконные рамы — органически становятся оформлением интерьера. В стены врезаны лавки. На них брошены яркие лижники. Если присмотреться пристальней — видишь, что по сволокам пущена тонкая резьба, что бревна внутри сровнены и отполированы до блеска, причудливо вырублены ножки лавок. Все подтверждает фразу из учебника этнографии: «Художественное оформление деревянных предметов имеет давние традиции среди западных славян». Хотя речь идет не об оформлении, а об использовании естественного материала, о правдивом выражении его характера, его сути.

Однако я начал описывать гуцульский дом не от печки. А это непростительно: уж что-что, а она сразу бросается в глаза. Невысокая печь облицована изразцами, изготовленными на месте, вручную. Гуцульская печь — это и поэма, и эпос, и даже карикатура. Каждая клетка изразца — законченная картина, а сложенные вместе, они образуют рассказ, сюжетный или цветовой. Ровная плоскость кафельной печи просто звала самодеятельных керамистов разлететься воображением.

Вот олень — символ благородства и могущества. Со средневековья охота на карпатского оленя была привилегией шляхтичей. А всадников в самых разных мундирах не счесть на печах. Здесь и гусары, лихо палящие на скаку, и трубачи, и драгуны с пиками.

Много, очень много музыкантов — играют на скрипочках цыгане, им вторят коллеги на бубнах и цимбалах. Или вот гуцул дует в волынку. Глянешь на такую печь — и веселей в хате. Да и разглядывать есть что детворе. Тем более что печи становились иногда хроникой эпохи. В одной интересной книге о гуцульских ремеслах упоминается о печи в хате Гаврилкова, что в селе Пистынь: на ней в подробностях отражен эпизод пребывания в здешних местах во время первой мировой войны дивизии кавказских горцев, входившей в состав русской армии!

Слава гуцульских керамистов разнеслась далеко. Знаменитому мастеру Олексе Бахметюку в 1880 году заказали расписать печь для австрийского императора. Шестидесятилетний Бахметюк пожалел императора и, чтобы тому было удобней взбираться на лежанку, сделал особую приступочку. Правда, императорский заказ ненамного облегчил мастеру жизнь, и тот до конца своих дней знал невзгоды и тощий кошелек. Из боязни конкуренции он даже не взял учеников, которым передал бы хитрости своего умения. Горестно сетовала по этому поводу изданная в 1913 году во Львове украинская школьная читанка: «... была то его тайна, а тайна эта ушла с ним в гроб».

Рядом со входом в хату, наискось от печи — другое многокрасочное «пятно». Вернее, целый набор пятен — керамические декоративные тарелки, по-местному «мыски». Стоят они в специальной резной полке — «мыснике». Раньше считалось: чем богаче тарелки, чем больше их, тем состоятельней дом. Жажда представить себе неведомое, далекое находила свое отражение на днищах керамических мысок. Диковинные звери и цветы, сказочные птицы.

Я сижу в доме Юрия Ивановича Корпанюка и перевожу взгляд с одной стены на другую. Хозяин прихворнул, и я просил его остаться там, где он и лежал, — на изразцовой печи. Гляжу на мысник и вижу на одной из тарелок выведенную дату рождения Корпанюка — 1882 год.

Дом Корпанюка мог бы стоять в музее. Скажем, в Музее народного искусства Гуцульщины в Коломые есть «интерьер типичной гуцульской хаты». Практически он ничем не отличается от интерьера дома Юрия Ивановича Корпанюка в селе Яворово. Разве что в подлинной хате стоит радиоприемник, висят семейные фотографии и дипломы. Этих дипломов, грамот, почетных призов и прочих знаков отличия у Юрия Ивановича «скопилось богато» (как сказала мне его дочь; сам Корпанюк не выставляет их напоказ).