Два чемодана воспоминаний - Карла Фридман

– А дальше? – спросил Симха.

Я перевернула страницу и нахмурила брови.

– И был вечер, и было утро: день шестой. В этот день Бог создал людей. И сказал Он им: плодитесь и размножайтесь, и не наступайте на животных, которые ползают по земле, и живите долго и счастливо. И если останется у вас лишний бутерброд, отдайте его уточкам, ибо они Мне милее всего, что есть под солнцем.

– Мне тоже, – сказал Симха, с удовольствием обсасывая свой большой палец.

Из денег, заработанных на этой неделе, я купила в игрушечном магазине деревянного утенка на колесиках. Он был желтый, с красным клювом, и к нему была приделана палка, чтобы толкать его перед собой.

– Он слишком большой для таких игрушек, – сказала госпожа Калман, когда Симха распаковал свой подарок. Но она не протестовала, когда он побежал с ним через все комнаты, коридор и кухню. Он назвал утенка Цуцик, что на идише значит – малыш, симпатяга. Единственным недостатком Цуцика было то, что он не умел крякать. Приходилось каждый день брать его с собой в парк, чтобы он мог учиться у настоящих уточек. Первое время он то и дело попадал по дороге между колес коляски, тормозя движение, но Симха скоро научился управлять своим деревянным утенком.

Протестовал против присутствия в доме Цуцика – но не слишком настойчиво – только господин Калман.

– Так этот мальчишка вообще ничему не выучится, – говорил он жене, не очень громко, но так, чтобы я слышала.

Он ошибся. С тех пор как в доме Калманов появился Цуцик, штанишки Симхи всегда оставались сухими.

В университете существовали рабочие группы, в которых велись дискуссии о том, имеют ли студенты право на самоуправление, и подвергалось критике все на свете. Угнетение антверпенских докеров; американский империализм во Вьетнаме; «черные полковники» в Греции; режим Франко в Испании; агрессия Португалии против африканских колоний и пагубные последствия капитализма вообще. Для разрешения сложных вопросов существовало простое средство: революция. Нас убеждали в этом, показывая фильм об уборке сахарного тростника на Кубе. В нем, после того как Фидель Кастро выгнал диктатора Батисту, люди за работой пели.

Несколько раз по вечерам я посещала эти сборища. Мне хотелось верить, что равенство возможно. Но счастливое коммунистическое государство Маркса казалось таким же недостижимым, как предсказанный Исайей мессианский рай. Я готова была скорее верить в то, что волк возляжет рядом с ягненком, а пантера – с козочкой, чем в то, что люди перестанут убивать друг друга. Коммунисты не слишком старались помочь мне поверить в их благие намерения: только что русские танки превратили Пражскую весну в Сибирскую зиму. Но даже это не отрезвило моих сокурсников-революционеров. Некоторые из них могли – без особой охоты – согласиться с тем, что люди в Советском Союзе не очень счастливы, но тема обычно закрывалась признанием ошибок Сталина. Что же до идей Маркса, с ними все в порядке, уверяли они, называя меня наивной и грозя лишить права голоса, если мое социалистическое мышление не углубится.

Я начала углублять его с чтения источников, сочинений Буонарроти и Фурье. И с ужасом обнаружила, что большинство социалистов во Франции девятнадцатого века обвиняло во всех гадостях евреев. Прудон говорил, что евреи – величайшие враги рода человеческого. Евреи, по его мнению, должны быть либо истреблены, либо отправлены назад, в аравийские пустыни. Сорель, другой вождь социалистов, призывал к беспощадной борьбе против колоссального еврейского капитала.

Но больше всех разочаровал меня Маркс, который полностью вписался в моду своего времени. Я не могла понять, как у этого внука раввина поднялась рука написать такую бесстыдную ложь. Он обвинил всех евреев разом, обозвав их эгоистичными кровососами, у которых нет бога, кроме денег. По примеру французских социалистов он писал: «Еврей». Словно на свете существовал только один Еврей: хитрое существо, которому нельзя доверять и которое соединило в себе дурные качества всех своих одержимых смертельной ненавистью преследователей.

Я читала как одержимая, ела мало и довела себя до полного истощения. Я старалась ложиться в постель не позже двенадцати, но почти никогда мне не удавалось проспать больше трех часов. Я непрестанно просыпалась в холодном поту – от кошмаров, в которых с неба низвергались огонь и сера. Иногда мне становилось так страшно, что, сорвавшись с постели, я прижималась к стене. Но кошмар исчезал не сразу. Раз мне приснилось, что в Музее начался пожар. Языки пламени, вырываясь из его окон, тянулись к моему чердаку. Плача, я вскочила с постели, натянула куртку, схватила стопку книг со стола, выскочила на лестницу. И, только захлопнув за собою дверь, очнулась. Изумленно посмотрела на книги в руках, глянула в глубину лестничного пролета, и голова у меня закружилась. Мне стало стыдно, я вернулась в комнату, но заснуть больше не смогла.

Неделями мучили меня всевозможные кошмары, связанные с огнем. Словно мое подсознание изыскивало вернейшее средство, чтобы помешать мне впасть в спячку. Средство было под рукой, слабость мою легко было обнаружить. Каждую ночь, в одном и том же неизменном кошмаре мне стал являться Симха. Мы сидели рядом на скамейке в парке. И вдруг, непонятно отчего, он загорался. То есть не загорался, но начинал тлеть изнутри, и я ничего не могла сделать. Как я ни старалась, незримый огонь пожирал его. Сам Симха не кричал, не впадал в панику, только печально крякал. Я просыпалась, все еще слыша это кряканье. Не в силах шевельнуться, лежала на спине, и слезы катились по щекам.

Утром у цветочника гвоздики валились у меня из рук. От яркого света болели глаза. Над лентой со словами «Спи сладко, любимый покойник» я почувствовала, что проваливаюсь в сон. Но мне удалось справиться с собою – я вспомнила маму и тележку, которую она должна была тащить через Освенцим, вообразила позади себя эсэсовца, готового за малейшее промедление огреть меня по спине. И начала лихорадочно работать.

Дядюшка Апфелшнитт был на ногах, но болезнь все еще давала себя знать. Он выглядел усталым. Брюки стали ему широки и поддерживались подтяжками, подчеркивавшими важность его осанки. Он слушал мой рассказ о повторяющихся кошмарах и хмурился.

– Кто избежал огня, попадет в воду, – сказал он наконец.

– Я не жду разъяснений. Сны – смесь впечатлений и воспоминаний. Их значение можно повернуть и так, и эдак.

Он покачал головой:

– Каббалисты в древности считали, что не бывает снов без значения. Когда человек спит, душа его покидает тело и возносится ввысь. Там с ней говорит архангел Гавриил, распоряжающийся миром снов. То, что он говорит душе, открывается человеку в форме сновидения. Рабби Симеон утверждал, что все происходящее на земле сперва случается во сне.

– И вы думаете, я поверю в эти примитивные россказни?

– Но ты ведь веришь в радио и телевидение? Если ты веришь, что электромагнитные волны могут распространяться в пространстве со скоростью триста тысяч километров в секунду, почему ты отказываешь душе в такой возможности?

– Бог – передатчик, а душа – вроде антенны, – насмешливо заметила я.

– Похоже, что так. Только не все души настроены на верную волну. Чаще всего связи не получается, или сообщение воспринимается неверно.

Я сердито передернула плечами.

– Тора кишит историями о снах, – продолжал дядюшка Апфелшнитт. – Как возбудил Иосиф ревность своих братьев и попал в Египет? Благодаря снам! Как он освободился из тюрьмы? Благодаря снам! Нашим предкам много чего наснилось. И они воспринимали свои сны серьезно, не только хорошие, но и дурные. Вплоть до того, что после дурного сна принято было целый день поститься. Если я ничего не пугаю, существует даже специальная молитва, которую читают, чтобы отвести дурной сон.

Он пошел к книжному шкафу, чтобы поискать ее для меня, но я поблагодарила за хлопоты и отказалась.

Господин Калман продолжал делать вид, что меня не существует. Он терпел мое присутствие только ради жены, нанявшей меня, ибо знал: няньки, как и деньги, не растут на деревьях. Мое независимое поведение вносило разлад в его набожное семейство. Все, что я делала или говорила, было сомнительно. Благословение Господне меня не коснулось, да я о нем и не просила. Я была нечиста, словно поражена проказой. Даже хуже: прокаженный – невинная жертва болезни, я же умышленно искушала Милосердие Небес.

Мое расположение к Симхе только усугубляло досаду господина Калмана. Он не мог перенести, что именно я, воплощение всех грехов, от которых он пытался уберечь своих детей, делю с ним любовь к младшему сыну. Меня ведь нанимали не любить Симху. В мои обязанности входило менять детям мокрые штанишки и водить их в парк, вот и все.

С госпожой Калман все было по-другому. Слушая вполне светские истории, которые я рассказывала Симхе, она не могла скрыть улыбки. Поглощенная готовкой, она стояла у кухонного стола, но черные глаза ее загорались, когда, посадив малыша на закорки, я с громким ржанием гарцевала по квартире. Нравилось ли ей следить за нашими забавами? Не чувствовала ли она себя уязвленной тем, что я отдаю предпочтение Симхе перед другими ее детьми, более красивыми и достойными восхищения? Или ей приятно было слышать, как хохочет Симха, забывая свою обычную, почти стариковскую серьезность, а моя преданность этому ребенку усиливала ее любовь к нему? Все еще держа меня на расстоянии, она щедро позволяла мне любить его, молча даруя право делать это так, как мне нравится. Между нами возникло взаимопонимание.