Два чемодана воспоминаний - Карла Фридман

Тем не менее я прочла Ваши биографии – ту, что написал Зейлих, и другую, Сноу. Они описали Вас чудаковатым гением. Вы и на фотографиях такой. В мятых брюках и растянутом свитере, вроде ребенка, которому раз в жизни разрешили одеться самостоятельно. А в Ваших усах небольшая птичка с удовольствием свила бы себе гнездышко.

Теперь я читаю Вашу собственную книгу, «Mein Weltbild», я за бесценок купила ее английский перевод в букинистическом магазине на Льняном рынке. Неудачная покупка. Страницы 26 и 27 оказались намертво склеены между собой – тонкий кусочек сыра растаял между ними, пропитал бумагу, и разнять их мне не удалось даже над кипящим чайником. В этой замечательной книге Вы утверждаете, что ничего в космосе не происходит случайно. Бог, пишете Вы, не играет в кости.

Сперва я подумала, что Вы употребили образ Бога иносказательно, но, похоже, говоря о Боге, Вы имели в виду Самого Всевышнего. Вот тут позвольте с Вами не согласиться. Вы сделали фундаментальное открытие, а лавры хотите отдать другому? А что, если Бог разбирается в законах движения Меркурия в перигелии не лучше меня и по физике схлопотал бы у моего учителя жирную двойку? Вот о чем мне хотелось бы с Вами поговорить.

Дядюшка Апфелшнитт, друг моего отца, считает, что атеизм приносит одни несчастья. Он говорит, что такие ужасы, как Освенцим, стали возможны лишь потому, что люди отошли от Бога и забыли Библию. Но и в Библии они с удовольствием разрубали друг друга на куски. Мне кажется, проблема в том, что люди не вовсе отходят от Бога, но подставляют на его место физиономию Сталина или Гитлера. Ваша картина мира, Ваш упорядоченный Космос с непогрешимым Всевышним, нажимающим на кнопки, лишь подтверждает их правоту. И мне кажется, что Бог в теоретической физике так же неуместен, как сыр в книге».

Поднялась легкая волна и намочила бумагу. Тяжело груженный корабль плыл мимо, и назывался он «Утопия». Женщина с покрасневшими от солнца плечами протирала окошки каюты. Я смотрела ей вслед до тех пор, пока корабль не исчез из виду. Потом положила промокшую тетрадку на траву, растянулась рядом и закрыла глаза, чтобы уберечь их от слепящего солнца.

Проснулась я только к вечеру. Воздух был сух. Лицо горело. Добравшись до автобусной остановки в деревне, я в изнеможении прислонилась к кирпичной стене ближайшего дома.

Дорога до Антверпена казалась бесконечной. Вдруг перед нами открылся луг, заполненный сотнями детей, размахивавших дешевыми бадминтонными ракетками. Что-то в этой игре было не так… У них не было воланчиков! Да они, кажется, и не замечали друг друга, стояли в траве, ни на кого не глядя, покачивая огромными головами, бессмысленно махая ракетками.

«Дауны», – шепнул пассажир, сидевший напротив меня, своей соседке.

Мы долго огибали луг, на котором они стояли. На жесткой земле, под палящим солнцем. Их было много, но каждый – абсолютно одинок. Ракетки с зелеными пластиковыми струнами разрезали воздух, и созданные ими вихри кружились над лугом. Зачем им все это? Они и понятия не имели. Движения их были бесцельны, но в них ощущалась искренняя преданность какому-то важному делу, и я почувствовала себя невероятно счастливой, словно благодаря им постигла одну из важнейших тайн жизни.

Дядюшка Апфелшнитг переболел тяжелым гриппом и теперь потихоньку поправлялся. Я принесла ему анемоны, и он встал с постели – в мою честь. В домашней куртке из черного атласа он выглядел не менее представительно, чем в темных костюмах, которые носил обычно. Но из открытого ворота жалобно торчала похудевшая шея, и щеки его ввалились.

Ворча, он отложил мой букет в сторону, подальше от себя.

– Ты не доставила мне удовольствия цветами. Когда их срезают, они начинают умирать. Я никогда не понимал, как могут культурные люди получать удовольствие, любуясь умирающими в вазе цветами. С меня довольно моего собственного распада.

Он зашелся в приступе кашля. В комнате было душно, но окна и балконная дверь наглухо закрыты. Я хотела открыть окно, но дядюшка Апфелшнитт сказал, что его раздражает уличный шум:

– Может быть, оттого, что я в нем не участвую.

Он уселся поглубже в кресло и прикрыл глаза. Было очень мило с моей стороны принести старику цветочки, сказал он, но еврейский закон это запрещает. Мне пора бы знать, что нельзя сорвать растение, если этим мы причиняем вред какому-то живому существу, даже невидимому. Разве цветы не источник пищи для пчел, шмелей и других насекомых? Дядюшка Апфелшнитт чувствовал священный трепет перед всякой живой тварью. Потому что Талмуд учил, что нанесение бессмысленного горя живому существу будет учтено и наказание не заставит себя ждать. Он никогда не забывал, прежде чем отхлебнуть молока, сказать: «Да будет у коровы, давшей это молоко, долгая беззаботная жизнь».

Я молча разглядывала знакомый рисунок на ковре. На письменном столе стоял глобус, с которым я когда-то играла. Он сильно постарел с тех пор. Континенты и океаны выгорели на солнце. Издали я разглядела Тропик Рака и Тропик Козерога. И пунктиры пароходных линий. Нью-Йорк – Бремерхафен. Саутгемптон – Кейптаун. В детстве эти названия очаровывали меня. Однажды паучок, запутавшись в моих волосах, упал на Сянгфан в Китае, побежал вверх, добрался до Гренландии и остановился на розе ветров. Дядюшка Апфелшнитт захлопал в ладоши. «Да это паучий Марко Поло!» – воскликнул он. Мы с ним тоже много путешествовали. Иногда успевали за день раз двадцать пересечь экватор, всякий раз цепляясь за него килем. Что за времечко было!

Теперь мы вяло сидели рядом.

– Может быть, все-таки открыть что-то, – сказал он, промокая платком лоб.

Балконная дверь скрипнула. В лицо мне пахнуло бензином.

– Это не слишком освежает, – сказала я. – Вам бы лучше вентилятор купить.

Дядюшка Апфелшнитт кивнул:

– Вот придет Мессия, тогда…

Он говорил так, если хотел отложить что-то на долгий срок Я обернулась:

– Вы действительно верите в приход Мессии?

Он кивнул и процитировал известную молитву:

– Даже если он задерживается, я верую вопреки всему. И вопреки всему каждый день ожидаю его прихода.

– Значит, он может в любую минуту войти в дверь? Тогда вам надо немедленно побриться!

– Пока что он задерживается.

– Но вы его все равно ожидаете?

– Я ожидаю его вопреки знанию. Не имеет значения, когда он придет, важно, что нам необходимо его увидеть. – Он усмехнулся. – Знаешь анекдот про бедных варшавских евреев, переезжавших из одной лачуги в другую? Целый день возили они на ручной тележке свой скарб. Вечером, наконец, свалили всё на чердаке, под прохудившейся крышей, уложили спать девятерых детей на соломе вповалку и сели передохнуть. Мать уже и пальцем шевельнуть не могла от усталости. И вдруг слышит: по улице бежит человек и вопит: «Мессия идет! Мессия идет!» Бедная женщина вздохнула тяжело и говорит: «Только этого нам сегодня недоставало!»

Дядюшка Апфелшнитт придерживался концепции Исаака Луриа, каббалиста шестнадцатого века из Сафеда. В начале начал, учил Луриа, все осуществлялось Божественной Бесконечностью. Чтобы сотворить мир, Богу пришлось отказаться от Своей Бесконечности. Он ушел в Себя, чтобы освободить место для материи. Так возникли Космос, Земля, человек. И так возникло зло. Из Своей ссылки Бог посылает свет, который вызывает расщепление пространства. Колоссальная сила этого света разнесла все сферы в куски, и наступила катастрофа. Божественный Свет стал растекаться по пространству, с этого началась диаспора евреев, и главная их задача – собрать разлетевшиеся искры, чтобы восстановить Космос в прежнем его величии. Это восстановление, говорил Луриа, можно ускорить, изучая Тору и исполняя Божьи Заповеди.

Новое толкование работ Луриа изменило жизнь евреев во всем мире. Они не должны более находиться в праздном ожидании Мессии. Каждый еврей может заняться спасением мира персонально, путем молитв, поста и любви к ближним своим, как к самому себе. Раньше евреи объясняли свое рассеяние меж народами земли как посланное Богом испытание, которое они должны были пассивно переживать. Под влиянием Луриа диаспора превратилась в позитивную силу, одно из условий на пути к олам а-ба, Будущему Миру. Приход Мессии стал менее важен, гораздо важнее проложить ему дорогу. Этим и занимался, прилагая все силы, дядюшка Апфелшнитт. Я не знала другого человека, столь гармонично сочетавшего в себе богобоязненность с любовью к людям. Хотя мягкость его объяснялась не характером, а скорее привычкой с утра до вечера подкрепляться водкой. На завтрак он съедал два куска серого хлеба с маслом, обильно посыпанных солью, и запивал это двумя стопками «Столичной», приговаривая: «Это полезно для пищеварения». К вечеру бутылка была на три четверти пуста. Он никогда не бывал пьян, но мне всегда казалось, что спиртное не столько улучшает его пищеварение, сколько смягчает взгляд на мир.