Два чемодана воспоминаний - Карла Фридман

– Если придираться ко всякой ерунде, ни от одного философа ничего не останется!

Софи, высокая блондинка, вроде Мэрилин Монро, только красивее, просто не могла себе представить мужчину, замахнувшегося на нее плетью. Каждую субботу у нее был новый кавалер, и она рассказывала о них невероятные истории. С одним она занималась любовью на крыше автомобиля, в гараже, где дул такой ветер, что у нее унесло трусики. С другим – провела ночь в гавани, в пакгаузе, где их едва не загрызли сторожевые собаки. Она утверждала, что хочет опасной жизни, вроде той, что прожил Муссолини. Само собой, жизнь Муссолини нравилась ей больше, чем его смерть – когда партизаны поймали его и подвесили вверх ногами на крюке, как свиную тушу в мясной лавке.

Однажды мы собрались идти на факультетский вечер, праздновать успешную сдачу экзаменов. Встретиться договорились у Центрального вокзала, но часом раньше условленного времени Софи забежала за мной. Она быстро оглядела комнату и, прежде чем плюхнуться на постель, выхватила наудачу несколько книг.

– «Zur Kabbala und Ihrer Symbolik»[9], – прочла она вслух. – Альберт Эйнштейн, «The World as I See Ib»[10]. Она уставилась на плакат, украшавший стену. – Он у тебя и над кроватью висит. Что у тебя с этим Эйнштейном?

– Я без ума от его усов, – рассмеялась я. – Но тебе, конечно, усы Ницше нравятся больше.

Лучше бы я этого не говорила. Пока мы в полной темноте спускались по лестнице, она объясняла, почему я отношусь к ницшеанству без должного энтузиазма. Оказывается, мне мешали усвоенные в детстве христианские предрассудки.

– Это бы еще полбеды, – поддела я ее. – Все намного хуже – я еврейка.

Мы как раз выходили на улицу, и я с силой хлопнула дверью. Болтовня Софи начала меня раздражать, я не собиралась слушать этот бред весь вечер.

– А я думала, ты немка, – сказала она. – Из-за твоей фамилии.

Мои родители – евреи. Отец действительно вырос в Берлине, но в тридцать пятом году он уже не находил жизнь там достаточно gemutlich[11] и перебрался в Брюссель.

– Ты никогда мне этого не рассказывала. Разве Хая – еврейское имя?

– Оно означает: жизнь. Я думаю, родители после войны не верили до конца, что выжили, и назвали меня так наперекор судьбе. Так что сегодня мне не хотелось бы больше слушать об Ubermenschen[12]. Потому что твои Ubermenschen существуют лишь по милости Untermenschen[13].

Некоторое время мы шли молча.

Потом Софи сказала:

– Мой отец всю жизнь проработал в контрразведке. Мы не имели права снимать квартиру в доме, где жили евреи, это было запрещено. Я никогда не общалась с евреями. Для меня их не существовало. Мама запрещала мне играть с еврейскими детьми, говорила, что от них бородавки заводятся. – Она посмотрела на меня, склонив набок голову:

– Надеюсь, твой отец не носит бороду и эти… локоны на висках?

Я покачала головой.

– Потому что из-за этого у евреев все неприятности, – быстро добавила Софи. – Они не желают ассимилироваться.

– Правда? – удивилась я. – Да мой отец ассимилировался, черт побери, до того, что ел Bratwurst[14]. У него даже на пижамных брюках складка всегда отглажена. И он мог, не переводя дыхания, произнести что-нибудь вроде Oberlandesgerichtsprasident[15] или genossenschaftliche Gemeinschaftsarbeit[16]. Тем не менее его объявили врагом народа. Так это в ту пору называлось. Теперь они называют это по-другому.

– Может, все так и есть, только в Антверпене евреи сами привлекают к себе внимание.

– Ты не слыхала рассказа про императора Адриана? Встретил он на улице еврея, а тот с ним поздоровался: «Мир да пребудет с тобою». И царь разгневался: «Что этот еврей себе думает? Приветствует меня, словно я ему ровня! Казнить его тотчас же!» Но за первым евреем шел второй. Он увидел, что случилось, и миновал царя, не снимая шляпы и не здороваясь. «Да как он смеет! – закричал царь. – Прошел мимо меня, могущественного повелителя империи, словно я – собака приблудная. Немедленно казнить!» И советник спросил царя: почему он казнил обоих евреев, ведь это нелогично, они вели себя по-разному. А император ответил: «Не надо мне советовать, за какие провинности казнить евреев. Я всегда найду повод». Se поп е vero, e bene trovato[17].

Мы молча дошли до конца улицы, и вдруг Софи сказала смущенно:

– Я не знала, что ты еврейка, ты на них совсем непохожа.

– Это – комплимент?

Она впилась в мою руку:

– С тобой все в порядке. Но я терпеть не могу этих, у Центрального вокзала. Целыми днями стоят там в своих идиотских шляпах и ни о чем, кроме денег, не говорят.

– Откуда тебе знать, что они говорят о деньгах, ты ведь с ними не говорила?

– Верно, не говорила. Но я же вижу. Невозможно не видеть! Вдоль всей Пеликановой улицы, просто путаются под ногами. Ходят по трое, по четверо в ряд, никогда в сторону не отойдут, словно тебе положено сойти с тротуара, чтобы обойти их.

– Меня это не раздражает, – сказала я. – А я каждый день хожу Еврейским кварталом на работу.

– Еще бы тебя это раздражало, – рассмеялась Софи. – Ты ведь и сама из них. Они так ведут себя только с нами.

– Но ты только что сказала, что я на еврейку непохожа!

– Еврей еврея сразу узнает, – уверенно отрезала она.

Мне потребовалось больше часа, чтобы прийти в себя после этого разговора. Софи непрерывно танцевала, явно боясь оказаться рядом со мной. А я пила в сторонке сок, стакан за стаканом, чтобы остыть. Неужели это правда, что она никогда не жила с евреями под одной крышей и что ей не разрешали играть с еврейскими детьми? Она, значит, получила чисто арийское воспитание? Я отыскивала ее взглядом в толпе: она украдкой косилась на меня.

Интересно, помнит ли она предупреждение своей матушки и не боится ли, что теперь вся покроется бородавками? Я пожелала ей столько бородавок, чтобы хватило, по крайней мере, двадцати кабанам-бородавочникам. И, легкая, как перышко, полетела назад, на свой чердак, к своим книгам.

В один из свободных дней я поехала в Темсе, где Шельда, кажется, красивее всего. Реки вечно торопятся куда-то, пока текут по городу. Свирепые, покрытые пеной, бьются они о набережные. Но, вступив в деревенские равнины, замедляют свой бег и тихонько журчат вдоль зеленых берегов. А вслед им глядят жующие коровы, и иногда – затерявшийся меж них фермер.

Теплый порывистый ветер нагрел Темсе, словно огромную сушилку для белья. Я переправилась на другой берег и устроилась поближе к воде. Солнечные зайчики перескакивали с волны на волну. Паром, полный блеющих овец, отчалил от берега и исчез из виду.

Боже, как я устала! Вот он, результат еженощных бдений над книгами. Чего я надеялась достичь? Сомнения в существовании Бога, подтолкнувшие меня к изучению Торы, уступили место сомнениям в сомнениях. Сам Эйнштейн не принимал идеи возникновения Космоса в результате случайного стечения обстоятельств. Он считал, что Вселенная была сотворена по плану, что она – продукт деятельности суперинтеллекта, который люди не в состоянии постигнуть. Время от времени, несмотря на свою глупость, они видели Божью волю в тех или иных незначительных происшествиях. Но к пониманию целого им не приблизиться никогда. Эту гипотезу человек, наделенный недюжинным разумом, подтверждал вычислениями. Подобно Моисею, он добавил к Торе новую заповедь: материя и энергия взаимозаменяемы. Но и эта заповедь, давшая смертным власть над материей, не слишком поколебала авторитет Божества. Как долго Предвечный останется загадкой, если люди раскроют все секреты Его Творения? И как мог Эйнштейн верить в могущество чего-то, кроме слепой природы?

Я выпрямилась, скинула туфли и опустила ноги в воду. Потом достала из сумки блокнот и карандаш.

«Дорогой Альберт Эйнштейн», – написала я, сунула кончик карандаша в рот и поглядела на свои ноги. Отделенные от меня слоем воды, они, казалось, зажили своей собственной жизнью и готовы были уплыть от меня куда глаза глядят.

«Очень жаль, что Вы умерли, – продолжала я. – Будь Вы живы, мы могли бы посидеть рядышком на травке. Конечно, если бы Вам не было скучно говорить со мною. По физике мне никогда не удавалось подняться выше тройки. Я, правда, не заслуживала и двойки, но физик, господин Бронгерс, считал меня симпатичной и обожал танцевать со мною на школьных вечерах, постоянно сбиваясь с такта.

Так что мое письмо никакого отношения к физике не имеет. Я ничего не знаю о Ваших открытиях в области квантовой теории, фотоэлектрического эффекта и прочих. Может быть, оттого, что пока не было нужды этим заняться. По утрам, у цветочника на Платной улице, я плету венки для похорон, а днем нянчу чужих детей. И со всем этим прекрасно справляюсь, ничего не зная о релятивистской теории.

Тем не менее я прочла Ваши биографии – ту, что написал Зейлих, и другую, Сноу. Они описали Вас чудаковатым гением. Вы и на фотографиях такой. В мятых брюках и растянутом свитере, вроде ребенка, которому раз в жизни разрешили одеться самостоятельно. А в Ваших усах небольшая птичка с удовольствием свила бы себе гнездышко.