Голубая лента - Бернгард Келлерман

— Понравился вам молодой Харпер? — спросил Хенрики.

— Он не лишен привлекательности. Как вы думаете, он интересуется театром?

— Вряд ли. Он вообще ничем не интересуется.

— Ничем?

— Да, ничем. Он скучает в этом мире. Я вам уже говорил: богатство — это проклятье!

— Ах, как жаль!

Хенрики позабавило разочарование Жоржетты, он весело рассмеялся. А впрочем, он нисколько не удивится, если Жоржетте удастся пробудить в Харпере интерес к театру.

Но тут Жоржетта почувствовала на себе ревнивый взгляд Лейкоса. Она обернулась и увидела его помрачневшее, обиженное лицо. Он с трудом поспевал за ними.

— Venez, venez, mon ami![10] — сказала она, останавливаясь. — Не отставайте!

— Merci, merci, ma chérie![11] — ответил он, счастливый ее вниманием.

Вскоре после ухода Гарденера Ева Кёнигсгартен вдруг почувствовала, что проголодалась. Она позвонила стюарду, заказала свои любимые блюда и попросила сервировать стол в салоне. Она поела с аппетитом и выпила стакан кьянти. Красное вино дивно искрилось в хрустальных гранях графина. Ева чувствовала себя удивительно бодрой и наслаждалась покоем. Вибрация парохода ей нисколько не мешала. Поев, она удобно устроилась в кресле и, поджав ноги, закурила.

Ей редко случалось испытывать чувство такого покоя и безмятежности. Позади осталась долгая зима, полная напряженного труда, впереди месяцы постоянной спешки и суеты, зато сейчас у нее несколько спокойных дней. И ей хочется насладиться покоем.

Ева была счастлива, на сердце у нее было легко, и все же, сидя в уютном кресле и мечтая, она словно ожидала чего-то: вдруг раздастся стук в дверь и ей принесут телеграмму, которую она ждет весь вечер… Она ждала ее с какой-то неугасающей верой. Немного было людей, совсем немного, чье слово или привет обрадовали бы ее. Кроме дочери Греты, теперь, пожалуй, только один-единственный человек, и именно этот человек забыл прислать ей привет. Был чудесный вечер, Еву никто не тревожил, она сидела с ногами в кресле, предаваясь бесконечным грезам, и ждала.

Было так тихо, как на ее маленькой вилле близ Гайдельберга. О чем бы она ни думала, ее мысли постоянно возвращались к ее домику под Гайдельбергом. Сколько еще осталось до лета? Она начала считать по пальцам: целых четыре месяца! Да, до лета еще далеко, целая вечность. Но однажды — сколько радости в этой мысли! — лето все же наступит. И вот она уже мечтает о том мгновенье, когда вечером впервые откроет окно своей спальни, и в комнату польется ласковый ночной воздух и тишина, в которой слышен только стрекот кузнечиков. А ее маленькая дочурка спит в соседней комнате.

Вошла Марта и спросила, не помочь ли ей одеться.

— Нет, нет, спасибо, еще есть время, — ответила Ева рассеянно, не поднимаясь с кресла. Еще нет восьми, у нее еще уйма времени.

Наконец она вскочила, чтобы стряхнуть с себя грезы, и стала ходить по каюте. «Придет и это лето, как всякое лето приходит, успокойся», — говорила она самой себе. Ее потянуло к письменному столику. Стопка голубой почтовой бумаги навела ее на мысль написать письмо Грете, длинное, подробное письмо.

Блестящая идея! Она буквально опьянила ее. Грета будет вне себя от радости, просто вне себя! В этой вечной спешке у нее едва хватает времени послать своей девчушке несколько строк.

Марта приоткрыла дверь.

— Уже девять часов, Ева, — сказала она.

— Я не пойду. Хочу хоть раз провести вечер в одиночестве! — ответила Ева. — А ты ложись спокойно спать.

— Вот и хорошо, что ты решила отдохнуть.

— Да, завтра вечером я пою, а после концерта, сама знаешь, всегда возвращаешься поздно.

— Доброй ночи, Ева!

Теперь она могла приняться за письмо своей маленькой дочурке. По своему обыкновению, она писала без долгих размышлений, все, что ей приходило в голову. Писала, что едет на большом пароходе и что в салоне у нее славный маленький рояль, что здесь у нее премилая розовая, как коралл, ванная комната, в которой все сверкает, что Марта с нею и, как всегда, очень заботлива. Ну вот, она едет в Америку, будет петь в Нью-Йорке, Бостоне, Чикаго, Филадельфии. — Грета может все эти города найти в атласе. Но потом придет лето, и они опять два месяца будут жить вместе в своем домике под Гайдельбергом, — на этот раз они закончат строить водяное колесо, непременно закончат, и оно завертится.

Ева писала увлеченно, горячо, щеки у нее пылали. И все-таки… все-таки она не могла написать своей маленькой девчушке всего, что хотела. Грете восемь лет, письмо вскроет старая, почтенная дама. С этой дамой Еве приходится считаться.

Ах, Грета, Грета, Грета! Безумная тоска по ребенку так мучительно терзала ее в этот миг, что она с трудом подавила стон. О, великий боже, как она любит свою длинноногую девочку!

Грета, Грета! Без нее жизнь теряет всякий смысл!

Она вспомнила, что не спросила Грету, навестил ли ее дядя Вайт. У него были дела в Вене, и по пути из Вены в Гайдельберг он хотел остановиться в Зальцбурге и повидать Грету. Она надеется, что на этот раз Вайт сдержал свое слово.

Ева писала и писала, и все время ее не оставляло ощущение, что она чего-то ждет. Но теперь она ждала не так уверенно и терпеливо, как прежде. Ожидание жгло ее все мучительней, оно томило, терзало ее.

Но тут в дверь постучали, и Ева с торжествующим видом встала. Вошел стюард, она взглянула на его руки. Руки были пусты. И, неотрывно глядя на его пустые руки, на эти непостижимо пустые руки, она попросила его передать директору Хенрики свое извинение — в последние дни она очень переутомилась.

Разочарованная и растерянная, Ева долго стояла, не в силах сдвинуться с места, и вдруг почувствовала себя одинокой. Безнадежное, ужасающее одиночество вплотную обступило ее. Она стоит перед бездной забвения. О, господи, она всеми покинута, одинока, как бессмысленна вся ее жизнь! Упражнения, репетиции, спектакли, гастроли, концерты, поездки — с ума можно сойти! Ева Кёнигсгартен, которой люди восторгаются, всего лишь несчастная, всеми покинутая женщина, только никто этого не знает.

Ни телеграммы, ни даже привета!

— Ну и пусть! — пробормотала Ева. Она опять поверила обманчивой мечте, надеялась наполнить новым содержанием свою жизнь, это была ошибка, и нелегко теперь эту ошибку сознавать. Но, возможно, это и к лучшему. Значит, дела во Франкфурте важнее, чем все остальное, ну и пусть. Не смог поспеть на «Космос». «Что ж, тем лучше! — решила Ева и выпрямилась. — Да, тем лучше, все сложилось наилучшим образом».

О, ей ничего больше не нужно — ничего, никогда! Только ее маленькая дочурка, больше ничего. Пусть снова репетиции, спектакли, концерты, поездки, но только не эти муки, с ними покончено. Она вспомнила об Йоханнсене, — как она его боготворила, как рабски была ему предана! А он вскоре вступил в связь с другой, и тогда Ева порвала с ним — ну, об этом не хочется и думать! Слишком все это было отвратительно. Никогда, никогда больше не пойдет она на такие муки! И каждый раз они все те же.