Хайноре. Книга 1 - Ронни Миллер

спина к груди, грудь к спине, прижмутся покрепче друг к дружке, и согреются. Все. Так она решила.

И как только она так решила, как только все обдумала и придумала, и как жить будут, и сколько деток нарожают и какое хозяйство заведут — водятся ли там квохталки, растет ли репа? — так сразу заметила, что рыжий совсем на нее не смотрит. Не то, чтобы нос воротит, не то чтобы и взгляда не бросит, но… Раньше дразнил, пугал, пощупать мог, Нора хоть ворчала, хоть пищала, хоть просила не трогать, не обижать ее, но чтоб он совсем перестал… вот если бы ласково, если бы с нежностью… А опосля того, как с Айной тешился, так и вовсе… а может ему такие нравятся, с телесами?.. Но он же Нору ладной звал, он же ее брал… Сам сказал — мужчине надо. Что же ему, уже не надо стало?.. Или это я какая-то не такая?..

Вот призадумалась Хайноре, пригорюнилась, а что если, а как быть, а что делать? И мамки рядом нет, чтоб совета спросить… С деревенскими-то она знала, как обходиться. Вот, завлекла же кузнецкого сына, улыбками, да ужимками, косой длинной, густой… а сейчас… ни косы, ни красы, бледная, платье драное, волосы обрезаны — как завлекать? Этот же дуб толстокожий! и не заметит наверняка ее ужимок, пока в лоб не скажешь… А в лоб она не умела, не научена… это как же так взять и в лоб сказать — на меня, мол, бери всю. Это же как надо, чтоб по-человечески, сначала она ему поулыбается, похихикает, ласковое слово скажет о том, какой он-де сильный, могучий и добрый, он смекнет, цветов насобирает, гребешок какой смастерит, ежели при монетах, то с ярмарки цацку привезет или сладостей, поворкуют потом наедине в поле где-то или в сарае, а потом раз-два и уже любятся. А еще потом женитьба, детки, хозяйство… Батюшка Савиар из деревенской приоратки, конечно, говорил, что-де, сначала свадьба, а потом уже поцелуи, но кто ж его из молодых-то слушал…

Но цветы цветами, а от этого рыжего небось ухаживаний не допросишься. Значит самой как-то надо. А то ведь и впрямь уплывет на корабле без нее…

Сидел он однажды на берегу, глядел в воду и строгал себе бороду отросшую ножом, только неаккуратно как-то, сам себя резал, сам морщился, но продолжал. А Нора воротилась из лесу, заметила и говорит:

— Дай помогу!

Рыжий на нее обернулся, брови нахмурил.

— Ты и тут у нас мастачка что ли?

А Нора приосанилась — ей-то приятно. Значит, он таких девиц умелых не видал еще.

— Могу. А что? Я тятю в город собирала, когда мамка с болезным Нейкой маялась. Тятька не жалился.

Тот хмыкнул, нож тянет.

— Рожу не трогай, пуская такая будет. С боку прибери.

Зачем рожу оставлять, Нора не поняла, но послушалась.

Стала она рядом с ним на коленочки, взяла нож и аккуратненько принялась. Волос у него злой был, жесткий, но острым ножичком хорошо резалось. Рядом Масличка журчит, птички ей в лесу подпевают — ну благодать, а не день.

— А… у тебя жена была?..

— Не до того мне было.

— А до чего?

— Война.

— А-а-а…

Помолчали.

— А любил кого-нибудь?..

— Мы болтать будем, или ты дело сделаешь наконец?

Злится. Не дави, Нора, чай не прыщ. Потерпи.

Закончила, а потом говорит — дай причешу. Рыжий плечами жмет — ну чеши, раз хочешь, все равно потом опять сваляются. И Нора давай ему волосы чесать, пальцами колтуны распутывать, приглаживать ласково-ласково.

— Так… это… любил кого-то?..

— Да чего пристала с глупостью какой-то? Я тебе девица какая или малец малахольный?

— А что любить только девки могут?!

— Отстань, говорю. Не любил, всё.

Не любил, значит… ничего, любовь это наживное, так мамка говорила.

Потом Норка взялась одежку стирать — и свою и его, сама, не ждала, пока скажет. Потом из ягод наварила питья вкусного, как мамка учила, траву пряную в лесу насобирала как раз что б потомить утку в котле — за такую искусицу тятька мамке пальчики целовал. Когда северянин с уткой пришел, нахвалила его, мол, какой умелый охотник. После обеда сидела потом у речки, украдкой на него взгляд бросала, улыбалась, ножки намывала, да так, чтоб северянин видел. А тот развалился под деревом, травинку жует и смотрит, вроде бы на нее, а вроде и дальше, сквозь. А потом спать легли.

Так и на второй день было. И на третий. Нора уже извелась вся — ну как, как с ним?! Как ему сказать, как показать? Что ж он остолоп такой?! Все о своем о чем-то думает, а на Нору не смотрит! И когда на третью ночь они снова ложились спать под сенью старой ели, она взвилась. Вскочила, руки в боки, ногой иголки еловые топчет.

— Дурак! Дурак ты!

Рыжий приподнялся на локте, смотрит хмуро.

— Ты что орешь, дурная? Забыла, что в лесу? С медведем лечь хочешь, что ли, или волком?

— Да лучше с медведем, чем с тобой, кротом слепым!

— Сюда иди, — шипит, что змей, — по-человечески говори, что тебе посреди ночи не так?

Нора чуть ли не в слезы — и обидно, и горько, и стыдно о таком говорить.

— Я тебе и то, и это, — воет, руки заламывает, — и покушать вкусно, и чистое надеть, и за раной поухаживать, и за рожей за твоей гадкой! А ты, а ты!..

Северянин хвать ее за ногу, дернул, так что она с криком в их постель лесную упала, рот лапищей своей зажал, уткнулся ей глаза в глаза, нос к носу, скалится, точно сам хищник какой-то.

— Хочешь, чтоб выдрал тебя, дуру? Хочешь? Выдеру так, что реветь будешь белугой! Это я тогда у озера еще ласково, понежничал, можно сказать, пожалел, а сейчас жалеть не буду, сейчас как суку бешеную… хочешь так, хочешь?!

Нора хнычет, злится, головой мотает, из-под руки его выскальзывая, смотрит жалобно.

— Ласково я хочу!.. Чтобы